Александр Перфильев - Стихи

Душа моя, как колос спелый
Забытый жатвою давно,
Что гнёт, бессильно пожелтелый,
К земле ненужное зерно.

В своём мучительном недуге,
Ввергая жизнь в небытие,
Я твой, Россия, ржавый флюгер,
Зерно отпавшее твоё.

Но верю я, что флюгер ржавый
Преднамечает вьюгам ход,
А тленье зёрен у канавы
Весенней зеленью взойдёт.

Опять огни бульваров Монпарнаса,
Осенних листьев шорох по песку,
И призраки полуночного часа,
Огням кафе несущие тоску…

Вой саксофонов, всхлипывание альта,
Виолончели бледная мечта…
И в каждый дюйм нагретого асфальта
Безликая вдавилась нищета.

Но проходя полуночным бульваром,
И погружаясь в эту суету,
Вы вспомните не раз о храме старом,
Затерянном в мечтательном скиту.

И растворясь в его кадильном дыме
На миг исчезнет шумный Монпарнас…
И вы вздохнете: «Отче Серафиме,
В скиту небесном помолись за нас».

Ночь отшуршала траурною чтицей
Над тусклым днем, улегшимся под спуд,
И вот в окне рассвет голуболицый
У сумерек крадущий дробь минут.

Они идут, наследуя друг другу,
Неугасимый свет и вечный мрак.
Мы тоже ряд веков идем по кругу,
С которого нельзя свернуть никак.

И нам каким лучом в лицо ни брызни,
Какой зарей ни освети его —
Несущим в жизнь усталость стольких жизней
Свет Солнц и Лун не скажет ничего.

Гораздо лучше быть простым и ясным,
Приняв за благо, что тебе дано.
Гораздо проще вечером ненастным
Забыть, что есть на улицу окно.

Но как уйти от тянущего груза,
И с ним судьбу свою соединять?
Как ласковы глаза твои, медуза,
Как больно эту ласковость принять.

И я не знаю в мире слаще яда,
Мучительных ироний огнецвет:
Искать ответ на то, что знать не надо,
И верить в то, чего на свете нет.

Мы возводим каменные груды,
Запрягаем жизнь в ремни машин,
Созидаем вслед за чудом — чудо,
Достигая божеских вершин.

На морях — винтов огромных лопасть
Разрезает грудь глубоких вод,
Над землею, презирая пропасть,
Пролетает птицей самолет.

От былых построек глинобитных,
Каменных пещер, копья и стрел
До владенья сферой волн магнитных
Горделиво человек взлетел.

Новый век по старом в буйной тризне
Воздвигает пышные дворцы,
Но в столицах, за чертою жизни
Прячутся седые мудрецы.

Тут — кипучей жизни темперамент,
Людных улиц бурная река,
Там — старик, иссохший, как пергамент,
И пергамент с мыслью старика.

Одолела жизнь былые мифы,
Стали мифы тусклы и бледны,
И старинных книг иероглифы
Никому на свете не нужны.

Но достигшие земной вершины
Не постигнут мысли мудреца,
Что не в силах всей земли машины
Осушить предсмертный пот лица.

Те женщины, которых я любил,
И те, что и меня любили тоже,
Я вашу память тем не оскорбил,
Что новую любовь ценил дороже.

Вы не были ни строже, ни верней,
Быть может, ни стыдливей и ни чище,
Но вся любовь и нежность наших дней
В сравненье с вами так бледны и нищи.

И все мечты грядущих перемен,
И новых чувств неотвратимый Фатум
Я отдал бы за боль былых измен
С их острым и греховным ароматом…

За ласку подведенных глаз
И обнаженной груди прелесть
Ты на эстраде разъярясь
Врагу мгновенно выбил челюсть.
Как кровь тягуча и густа,
Ее поток на торс закапал,
Когда он зубы изо рта
С глухим проклятьем сплюнул на пол.
Но, ощущая так остро
Вздох опьяненной схваткой девы,
Ты сам пожертвовал ребро
Как некогда Адам для Евы.
И дрогнул возбужденный зал,
Совсем притихнувший дотоле,
Когда с минуту ты лежал,
Зубами лязгая от боли…
Ты отдыхал, ты изнемог,
Стоял он гордо, выжидая,
А женский взгляд язвил и жег,
Врага изменчиво лаская …
Ты не видал ее лица,
Губ, нагло смеющих смеяться,
Но бешеный инстинкт самца
Тебя заставил приподняться.
Прыжок. Подавлен тихий стон,
Удар в живот и в подбородок,
И враг сраженный унесен
За белый холст перегородок.
В зверином возбужденьи лиц
И глаз, расширенных до боли
Прорвалось ржанье кобылиц
И жеребцов, бегущих в поле.
Рукоплесканий грянул дождь,
И рев восторженных оваций,
А ты стоял, как дикий вождь
На белом фоне декораций.
А после, в сумраке кулис,
Где враг кончался, холодея,
Вдруг чьи-то руки обвились
Вокруг твоей могучей шеи…
И искусала губы в кровь
Желаний вспененная скрытность,
Как будто погружаясь вновь
В свою седую первобытность.
Где ветер степью шелестит,
Где бой самцов ожесточенный
И разъяренный взмах копыт
Над крупом самки покоренной.

Все проходит: и зима, и лето,
Злоба, нежность, и желаний дрожь…
Как же можно песни петь про это,
Как же можно, если это ложь?

Так чего же мы блуждаем, мучась,
Отравляя свой короткий путь,
Если всех постигнет одна участь —
В холоде забвенья потонуть?

Все проходит… и не оттого ли
Я тебе поверить не могу,
Потому что даже против воли
В этом мире все друг другу лгут?

Что же так дрожат твои ресницы,
Если я, не веря, подойду?
Разве мы не можем жить, как птицы
В этом лживом и пустом саду?

Ты сказать мне можешь «нет» и «да»,
Страсть зажечь лампадой непорочью
Ласковая ясная звезда,
Как люблю твое сиянье ночью.

Могут быть и радостные дни,
Могут утра жечь и нежить тоже,
Но ночные звездные огни
Никогда душа забыть не может.

И когда вплывает вечер в ночь,
Распуская шелковые перья,
Ты умеешь ласково помочь,
Зачеркнуть вечерних слов неверье.

И хотя тебя я не достиг,
Но уйду счастливым и бессонным,
Потому что был на краткий миг
Самым милым, самым озаренным.

Я не верю больше даже снам,
Что всегда казались необманными:
Если ты приник к иным волнам,
Ты еще не взят Иными странами.
Я не верю больше в гордость слов,
Что веками в наших душах выжжены,
Потому что души их творцов
Были так же, как у нас, унижены.
Я не верю в синь небесных гор,
В вечный ход планетного движения,
Потому что каждый метеор
Был частицей света до падения.
Что ж сказать о грубом и земном
Счастьи, подневольном и утраченном?
Разве мы сравним его со сном,
Иль со словом, кровью лет оплаченном?
Разве нивы, рощи и сады,
Как и все земные наслаждения
Не отдаст слепец за блеск звезды,
Навсегда померкнувший для зрения?
Может смерть — последняя ступень
Распахнет вечерние преддверия
И ее нетающая тень
Не обманет нашего доверия?
Но и в смертный я не верю сон,
Потому что даже в прахе тления
Человек позорно осужден
На костер другого воплощения.