Уильям Шекспир - Поэмы и стихотворения

Мое чело морщин совсем не знает.
Глаза блестящи, серы… говорят!
Моя краса с весною расцветает,
Я так пышна, и соки так горят!
Коснись руки, — она в твоей послушно
Растаять может: так нежна, воздушна.

Вели болтать, я слух твой очарую.
Как фея, я ношуся налегке,
И, распустивши волосы, танцую,
Не оставляя след свой на песке.
Дух пламенный, любовь, она стремится
Не вниз, а вверх, паденья не боится.

Здесь первоцветы — ложе для богини;
Склонясь на них, я все же их не мну.
Два голубя меня способны ныне
Умчать хотя б в надзвездную страну.
Но если так легка любовь-царица,
О юноша, тебе ль ей тяготиться?

Ужель твой лик ты любишь только сам!
Ужель рука одной другой любима!
Так дай отказ любви своей мольбам,
Свою свободу спрячь неуловимо.
Так сам себя в ручье Нарцисс сгубил:
Он тень свою, увидев, полюбил.

Для света факел, жемчуг для ношенья,
Краса для неги, сласти для еды.
Жизнь для себя лишь — злоупотребленье.
У трав — цветы, а у дерев — плоды.
Краса с красой, посев с посевом связан.
Ты был рожден и сам рождать обязан.

Ее закон — чтоб ты плодился въяве,
В потомстве жил, когда уж станешь тлен.
Плодов земли касаться ты не вправе,
Коль не дал сам земле плодов взамен.
Ее закон — любить и размножаться,
В потомстве жить, когда ты станешь тлен.

Твоим подобьем в мире будут дети.
В могиле — прах, а дух бессмертный — в свете".
Пот оросил усталую царицу.
От них ушла приветливая тень.
Горящим взором, правя колесницу,
Смотрел Титан на сладостную сень.
О, если б на его полдневном месте
Был Адонис, а он с Венерой вместе!

И Адонис в слепом негодованьи,
Насупив бровь, наморщивши чело, —
Как будто мгла затмила все сиянье,
Вскричал в ответ досадливо и зло:
"Фи, о любви довольно уж покуда!
Мне солнце жжет лицо. Бегу отсюда!" —

"О горе мне! Так юн и беспощаден!
Какой предлог ничтожный, чтоб уйти!
От влажных вздохов станет зной прохладен,
А чтоб лицо от жарких стрел спасти,
Я тень создам своими волосами;
А загорятся, потушу слезами.

Сияя с неба, солнце жжет победно.
Я меж тобой и им покоюсь тут.
Но мне лучей сияние не вредно.
Твои глаза сильнее солнца жгут.
Не будь бессмертна я, так, несомненно,
Меж двух светил сгорела бы мгновенно.

Ты тверд как сталь и как кремень — упорен.
Нет, что кремень! Его хоть дождь дробит.
Сын женщины — ты чувству непокорен,
Но как тебя отказ не тяготит?
Будь мать твоя, как ты, о неприветный!
Она бы умерла совсем бездетной.

Кто я, что мной ты так пренебрегаешь?
Какой бедой грозит тебе любовь?
Иль в поцелуе губы ты теряешь?
Ответь нежнее иль не прекословь.
Дай поцелуй один мне. Я не спрячу,
Верну его и дам хоть два в придачу.

Фи, мертвая картина! Камень сущий!
Обманчивый раскрашенный кумир!
О, монумент, лишь взор к себе влекущий!
Не женщиной ты вызван в этот мир.
Ты не мужчина, вид один, не боле:
Целуют те всегда по доброй воле".

И высказав все это, в нетерпеньи
Она молчит: сковала страсть язык.
Ланиты, взор — все выдает смятенье.
Судья любви, она не клеветник.
И приговор не смея вынесть, снова
То говорить, то зарыдать готова.

Она качает головой и страстно
Его хватает за руку, глядит
То на него, то на землю, — напрасно,
Хотя рукой, как лентой он обвит.
Когда ж совсем он вырваться желает, —
Она кольцом объятья замыкает.

И говорит: "Тебя я за оградой
Слоновой кости здесь уберегу.
Ты — мой олень, я — роща, так обрадуй,
Пасись везде, на холмах и лугу,
И на устах, коль мало пастбищ в чаще.
И дальше, где источники есть слаще.

Ты все найдешь для неги и для счастья —
Пушистый мох, равнины, цветники,
Покатые холмы и от ненастья
В убежище кудрявом — уголки.
Коль роща я, будь мой олень горячий,
Тебя там не встревожит лай собачий".

Едва с насмешкой он взглянул, — явила
Две ямочки улыбка на щеках.
Когда любовь умрет, ее могила
Должна быть в них; но лежа как в цветах —
Там, где сияет прелесть ее вечно,
Любовь не может умереть, конечно.

Те ямочки, те нежные пещеры
Раскрыли пасть, любви ее грозя.
Все тяжелее искус для Венеры,
Убитого убить еще нельзя.
Закон любви любви царицу губит;
Венера презирающего любит.

Что ей сказать? Что делать? Убежденья
Истощены, а скорбь сильней гнетет:
Он требует из рук освобожденья.
Часы ушли, и Адонис уйдет.
Она кричит: "О, сжалься! Ты обязан!"
Он прочь бежит — туда, где конь привязан.

Вдруг из соседней рощи кобылица,
Почуявши красавца жеребца,
К нему, сильна и молода, стремится
И ржет, и вся трепещет до крестца.
И крепковыйный конь метнулся с силой,
Порвал узду и гордо мчится к милой.

Он шею гнет. То скачет, то вдруг станет;
И рвет подпругу тканую, шутя.
Он грудь земли копытом звонко ранит,
И прах ее взвивается, блестя.
Зубами он дробит мундштук из стали,
То одолев, чем мощь одолевали.

Прядя ушми и гриву распуская
На гордой шее пышным бунчуком,
Ноздрями воздух пьет он, выпуская
Его назад дымящимся клубком,
И взор его огнем мятежным блещет,
И дико страсть с отвагой в нем трепещет.

То он идет, как будто рысь считая,
Так гордо сдержан, величаво тих,
То вдруг взовьется, спину выгибая,
Как бы сказать желая: "Как я лих!
И это все единственно творится,
Чтоб видела вот эта кобылица".

Что для него гнев всадника, укоры
И льстивое "Ну-ну" и "Стой! Куда!"
Что удила и колющие шпоры,
Цветной чепрак, и седла, и узда!
Он лишь одной возлюбленною занят,
Ничто другое гордый взор не манит.

Стараяся коня изображенье
Прекрасного и сильного создать,
Зовет на помощь мастер вдохновенье,
Но мертвым ли живое поучать!
Так этот конь отвагой, силой, статью
И быстротой — превосходил всю братью.

Круглокопытый, плотный и пригожий,
Был он глазаст, грудаст и тонконог;
Широкий круп, шерсть — шелк на нежной коже;
Малоголов, короткоуш и строг.
Таких коней и нет, и не бывало.
Лишь всадника ему недоставало.

Зашевелится ль перышко, — пугливо, —
Он встанет… Миг — и мчится по черте.
Бежит ли он, летит ли горделиво;
Свист ветра слышен в гриве и в хвосте;
Он волосы вздымает без усилья,
Как легкие и перистые крылья.

Взирая на возлюбленную с страстью,
Он ржет; она ему ответно ржет.
Как женщина, гордясь своею властью,
Она его любовью небрежет,
Сторонится с насмешкою холодной
И избегает ласки благородной.