Эдуард Лимонов - Атилло длиннозубое

Железные руки мороза

Россию схватили опять,

И солнца холодная роза

Над городом встала сиять…

Попадали камнем вниз птицы,

Замерзли во сне воробьи,

Как газ, продолжают сочиться

Мороза густые струи…

Зачем мы живем здесь упрямо?

Не лучше ль пожитки сложить

И к родине теплой Адама,

К Евфрату и Тигру спешить…

Хорошо быть Великим Кормчим,

Хоть каждый день ешь себе рыбу,

Обсасывая косточки…

Зато столько раз могли убить, но не убили

Прошел весь Великий поход

и ни одной царапины

Любимые книги, правда, пришлось оставить

В одной был засушен

цветок провинции Гуандун,

Сентиментальная память

об актрисе с косичками.

О, актриса с косичками, похожая на лисичку,

Из провинции Гуандун!

Под окном – маисовое поле,

В императорском дворце

Смотри сколько хочешь в шевелящийся маис

Из окна дворцового павильона.

О Великий Кормчий,

состарившийся стручок фасоли,

Ты богат!

Хоть каждый день ешь свежую рыбу,

Рыбу с красной фасолью,

Красную фасоль с рыбой

Из провинции Гуандун…

(После войны мы ели фасоль с луком

И с постным маслом,

Больше ничего не было в продаже

В освобожденном Харькове.

Фасоль почему-то была…)

Неудавшиеся путчисты,

Капитан, ушедший из армии с треском,

Отсидевший в тюрьме начальник разведки,

С виду – обыкновенные

старики, но трагические фигуры.

Профессор экономики —

бывший глава мятежа…

Нет, я не смог вас выдержать долго,

Я убежал после торжественной части,

Я не могу видеть сотни стариков сразу,

Я могу принимать их

только по одному, порционно…

Старики все равно пахнут смертью,

Даже если это – трагические старики …

Раньше умывались в фаянсовых вазах,

Изображавших императоров

Священной Римской Империи,

Девушек-прорицательниц

с распущенными волосами,

Пастушков, подкрадывающихся к пастушкам,

Чтобы извлечь у них между ног искры…

Такова была умывальная культура…

Мыло делало воду мутной,

И можно было увидеть в глубине чертей…

– Герр Бетховен, пожалуйста,

умываться и бриться! —

И нужно было толкнуть его в бок локтем,

Потому что, как известно, он ничего не слышал.

Героическая симфония стучала у него в голове

Швейной машинкой жены лакея,

Зашивающей панталоны мужа,

Ставящей заплату на ягодицу…

– Герр Бетховен! —

И можно было угадать в глубине чертей,

В глубине фаянсовой вазы,

В мыльной воде, герр Бетховен…

Ты обладаешь девкой стоя,

Ведь девка – существо простое,

Вечерний час вдоль девки льется,

Она и стонет, и трясется,

Тебе, – мужчине отдается…

Кишка у девки горяча,

И ножки пляшут ча-ча-ча.

Река лежит как макарона,

И начинается узка,

Преодолеешь в полплевка

Верховья Дона.

Но разливается на юг

Казаку забубенный друг,

Вода мощна и непреклонна

В низовьях Дона.

В Старо-Черкасской русский род

Как в старой опере живет.

С монастырем подворье дружит,

Ему музеем верно служит.

Над камышами – пароход

Россией-Родиной плывет.

Здесь Разин был, и Пугачева,

Здесь видели солдата злого.

Ф.

Выходит дама молодая

В окрестностях шести утра

И, сапогами снег сминая,

Пересекает даль двора.

Я из окна смотрю, тяжелый,

Как эта женщина моя,

Объект еще недавно голый,

Взрезает волны бытия.

Японка? Или парижанка?

Не обернулась на окно.

Ну что же ты, взгляни, беглянка!

Как я стою, в руке вино

Зажато, красное, в бокале.

Стою я, старый самурай.

Идешь ты, дама, по спирали,

Уносишь раскаленный рай —

Твой треугольник разозленный,

Одетый в нежные трусы,

Зубастый, перенапряженный

И чуть колючий, как усы…

Ну что ж, за девок и детей!

За пламенных вождей!

За смерть, засевшую в углу,

За гильзы на полу!

За «телочку», в зубах трусы,

За женских туфелек носы,

За белый зад, за темный взгляд.

Пусть «Очи черные» гремят…

И стонут пусть бойцы,

Что жизни порваны концы,

Но их хирург связал, еврей,

За спасших нас людей!

За устриц, что дрожат во рту!

За «выйти из тюрьмы»-мечту!

За автоматный дробный стук!

За внутренности сук!

Я подымаю свой стакан,

Известный старый хулиган.

Да здравствует! Да здра…

Великий Солнце, Ра!

Ну что ж, весна! День темный и мохнатый,

Без женщины, ее тяжелых век…

Вне ног ее (прекрасные канаты!)

Под юбкой две дыры, входы аптек…

День темный, удивительно тревожный.

Ах, лечь бы спать, но невозможно спать,

Чтоб ночь пришла,

черна, как крем сапожный,

Чтоб ночь пришла, мне нужная, опять!

Без женщины, столь нервных окончаний,

Ее всегда катящихся шаров,

Пластичных рук, шершавых сочетаний,

Без нежных шей, без пламенных узлов…

Два трактора в окне прилежно роют,

По желтой глине ползают босы…

Своим жужжаньем острым беспокоят,

Вертя в грязи колеса-колбасы…

Чего же ты, день темный и мохнатый,

Меня прижал у мокрого окна,

И я теку, столь плотно к вам прижатый?!

К двум тракторам. Без женщины. Весна…

Я люблю твое детское нижнее белье,

И то, как ты заикаешься,

Люблю твои черные волосы —

Гриву кобылки,

Ты ведь маленькая кобыла, Фифи,

Разве не так?

Ну разве не так?

Сухопарую желчность Берроуза Вилли

Вы уже смаковали? Уже Вы вкусили?

С шоколадной коробкой сухого морфина

Ни за чем человеку его половина…

Продавцом без изъянов готового платья

Не готов его скромную руку пожать я.

Убивает жену, уезжает в Танжер,

Наркоман, джентльмен, сатанист, voyager,

Сухопарый, дощатый, худой, в плоской шляпе,

На диване, в кровати, и в кресле-канапе.

Вилли! Вилли! Вставайте! Не спите, не спите!

Вам пора, электрический стул посетите!

У Берроуза старого стиля ботинок,

Нет шнурков, вместо них

только жабры резинок.

Boys бегут с оглушительным криком «Ура!»,

И мачете, ножи, лезвия топора…

И мачете, мачете, мачете стальные,