Тимур Кибиров - Стихи

Что посоветуешь, милый дружок?
Милый дружок, как обычно, – молчок.
Правильно, что уж тут скажешь.
Сам заварил и расхлебывай сам,
кто ж поднесет к твоим детским губам
эту прогорклую кашу!

Жил, не тужил же, и вот тебе раз! —
по уши в этом блаженстве увяз,
мухою в липком варенье.
Сладко, и тяжко, и выхода нет.
Что-то уж слишком мне мил белый свет
из-за тебя, без сомненья!

Сердце скрепя и зубами скрипя,
что же я все же хочу от тебя,
от европеянки нежной?
К сердцу прижать или к черту послать?
Юбку задрать, завалить на кровать?
Это неплохо, конечно.

Но я ведь знаю, что даже тогда
мне от тоски по тебе никуда
не убежать, дорогая!
Тут ведь вопрос не вполне половой —
метафизический! – Боже ты мой,
что я такое болтаю?!.

Просто я очень скучаю.

Я Вас любил. Люблю. И буду впредь.
Не дай Вам бог любимой быть другими!
Не дай боже! – как угрожает дед
испуганным салагам. Жаль, что с ними

у Вас немного общего – пугать
Вас бесполезно, а сердить опасно.
Мне остается терпеливо ждать,
когда ж Вам наконец-то станет ясно,

что я люблю Вас так, мой юный друг,
как сорок тысяч Гамлетов, как сотни
Отелл (или Отеллов?), внидя вдруг
в Господний свет и морок преисподней.

И разуму, и вкусу вопреки,
наперекор Умберто Эко снова
я к Вам пишу нелепые стихи —
все про любовь, а «о пизде ни слова» —

как говорил все тот же злобный дед
назад лет двадцать пять в казарме нашей.
Я был уже законченный поэт,
а Вы, Наташа… и подумать страшно.

Все безнадежно. И, наверно, зря
я клялся никому не дать коснуться
Вас даже пальцем, уж не говоря
о чем-нибудь похлеще… До поллюций

дойдя уже, до отроческих снов,
до ярости бессильной, до упора,
я изумлен – действительно, любовь!
Чего ж ты медлила? Куда ж так мчишься скоро?

Не унывай, Наташенька, не стоит!
Давай-ка лучше ляжем на кровать!
Занятье тоже, в сущности, пустое,
дурацкое – но лишь на первый взгляд!

На самом деле смысл в нем есть, дружочек!
Да, может быть, все смыслы только в нем!
Не хочешь?! Вот те раз! Чего ж ты хочешь? —
Но все равно – мы все равно вдвоем!

Что мы умрем – не может быть и речи!
Пожалуйста, Наташка, не грусти!
Откупори чего-нибудь покрепче
и эту книжку на ночь перечти.

Есть тонкие, властительные связи
между тобой, Наташ, и остальным.
Не то чтоб стало меньше безобразий, —
их вес удельный стал совсем иным.

И зеркало, которое внушало
мне отвращенье легкое досель,
манящей тайной светится теперь —
вот эту рожу Таша целовала!

Близко к сердцу прими меня, Таша, ближе,
чем бюстгальтер, пальцам моим знакомый,
в благодатную тьму меж грудей девичьих.
И еще поближе.

Как нелепо это у нас сложилось —
ты Фаон, я Сафо. Умора просто.
Но и вправду блаженством богам я равен,
когда я с тобою.

Но завистливы боги, жадны, как прежде.
Лишь Морфей, обижаемый мной столь часто,
помогает покамест мне – еженощны
наши встречи, Таша!

Ax, Наталья, idol mio,
истукан и идол!..
Горько плачет супер-эго,
голосит либидо!

Говорит мое либидо
твоему либидо:
«До каких же пор, скажите,
мне терпеть обиды?»

А в ответ: «И не просите,
вы, простите, быдло!
Сублимируйтесь-ка лучше
выше крыши, выше тучи,
обратитесь в стих певучий,
вот и будем квиты!»

Хрен вам, а не стих за это!
Больше ни куплета!
Не нужны мне выси ваши
без моей Наташи!

Ну что, читательница? Как ты там? Надеюсь,
что ты в тоске, в отчаянье, в слезах,
что образ мой, тобой в ночи владея,
сжимает грудь и разжигает пах.

Надежды праздные. А как бы мне хотелось,
чтобы и вправду поменялись мы,
чтоб это ты, томясь душой и телом,
строчила письма средь полночной тьмы,

чтоб это я, спокойный и польщенный,
в часы отдохновенья их читал,
дивясь бесстыдству девы воспаленной,
подтексты по привычке отмечал.

Изливая свою душу
Вам, моя Наташа,
я всегда немного трушу —
ведь не благовонья это,
не фиал с вином кометы,
а скорей параша.

Пахнет потом, перегаром,
«Беломорканалом»,
злобой разночинской старой
и набитой харей,

пивом пополам с портвейном,
хлоркой да «Перцовкой».
Если буду откровенен,
будет Вам неловко!

Станет Вам противно, Таша,
станет очевидно,
до чего ж я незавидный,
до чего ж неаппетитно
заварил я кашу!

Вы Джейн Остин героиня,
я – Лескова, что ли?
Помяловского – не боле!
И, конечно, в Вашей воле,
нежная моя врагиня,
отменить меня.

Ладно уж, мой юный друг,
мне сердиться недосуг,
столько есть на свете
интересных всяких штук!
Взять хоть уток этих!

Взять хоть волны, облака,
взять хоть Вас – наверняка
можно жизнь угробить,
можно провести века,
чтоб узнать подробно

Ваши стати, норов Ваш,
признаков первичных раж,
красоту вторичных.
Но и кроме Вас, Наташ,
столько есть в наличье

нерассмотренных вещей,
непрочитанных идей,
смыслов безымянных,
что сердиться – ей-же-ей —
как-то даже странно!

Есть, конечно, боль и страх,
злая похоть, смертный прах —
в общем, хулиганство.
Непрочны – увы и ax —
время и пространство.

Но ведь не о том письмо!
Это скучное дерьмо
недостойно гнева!
Каркнул ворон: «Nevermore!»
Хренушки – forever!

Фотографии Ваши – увы – нечетки,
лишь улыбка да челка на этой фотке,
на другой и вообще только тень ключицы,
головы склоненье.

Вот… и… и…
получились лучше, и, Сафе вторя,
я к богам их причислить готов. Счастливцы!
На одно мгновенье

вместо них бы мне оказаться рядом
и глядеть на Вас ошалелым взглядом,
вместо них наяву слышать смех Ваш славный,
замерев от счастья.

Вам же с ними, гадами, интересней!..
Самому мне уж тошно от этой песни:
«Дай да дай!» – ну а Вам, мой свет, и подавно…
Ну так дай – и баста!!

Ошеломлен и опешен,
словно хвастливый Фарлаф,
жалок, взбешен и потешен —
в точности пушкинский граф.

Глупой Каштанкой рванулся,
голос заслышав родной.
Видимо, я обманулся,
мне не добраться домой!