Тимур Кибиров - Стихи

с младенчества искала, Таша,
чему я клялся послужить.
Ты доказательство, и даже
теодицея, может быть.

Ты – обожаемая, я – осатанелый.
Ты молода, а я – почти старик.
Ты созерцаешь смыслы мудрых книг,
я шастаю без смысла и без дела.

Ты – вешний цвет, а я – пенек замшелый,
ты так строга, а я – увы – привык
дни проводить средь праздных забулдыг
и потакать балованному телу.

Ты – воплощенье чистоты несмелой,
на мне ж и пробы ставить места нет…
Чтоб перечислить это все, мой свет,
антонимов словарь потребен целый…

А в довершенье всех обид и бед
ты – женщина, а я, Наташка, нет.

Был бы я чуть-чуть моложе
и с другою рожей,
я б с тобой, такой хорошей,
поступил негоже:

поматросил бы и бросил —
так тебе и надо! —
чтобы ты узнала, Ната,
эти муки ада,

коими палим всечасно
бедный я, несчастный,
чтобы ты, мой ангел ясный,
плакала напрасно!

Чтоб ты плакала-рыдала,
рученьки ломала
и меня бы умоляла,
гордого нахала.

Так бы я тебя помучил
минимум часочек,
а потом бы, друг мой лучший,
славный мой дружочек,

я бы так тебя утешил —
на всю жизнь, не меньше!
Каждый Божий день – не реже,
нежно и прилежно!

То, что кончилась жизнь, – это ладно!
Это, в общем, нормально, мой свет.
Ведь не с нею, с тобой, ненаглядной,
расставаться мне моченьки нет!

Жизнь закончена – ну и спасибо!
Я и этого не заслужил!
Но с тобою, такою красивой,
распрощаться и вправду нет сил!

И поскольку ты с ней нераздельна,
с исчерпавшейся жизнью пустой,
буду длить я ее беспредельно,
чтоб навеки остаться с тобой.

Ответь, моя хорошая,
скажи, моя отличная,
я удовлетворителен
или совсем уж плох?
Я прусь, как гость непрошеный.
Уж очень мне приспичило,
уж очень удивительно
тебя придумал Бог!

Уж очень ты прекрасная,
уж очень ты насущная,
моя необходимая,
искомая моя!
Не выйдет – дело ясное.
Вообще – безумье сущее…
Скажи же мне, родимая,
ты любишь ли меня?

Сюсеньки-пусеньки, сисеньки-писеньки,
сладкая детка моя,
ластонька-рыбонька, лисонька-кисонька,
надо же – смысл бытия!

Зоренька ясная, звездонька светлая,
смертонька злая моя,
боль беспросветная, страсть несусветная,
надо же – любит меня!

Делия! Ты упрекаешь меня, горемыку,
в том, что бессмысленны речи мои,
безыскусны и однообразны.

Что ж, справедливо.
Действительно, смысла в них мало,
разнообразия тоже немного,
изящества нету.

Но ты подумай своей головою красивой —
взяться откуда б
интеллектуальному блеску?

Как тебе кажется – мог бы Катулл состязаться
с самым последним из риторов,
Лесбию видя?

Мог бы спокойно он с ней обсуждать
красоту и величье
песен Омира иль Сапфо?
А? Как ты считаешь?

То-то же! Если ж учесть, что Катулл-то
был по сравненью со мною
счастливцем беспечным —
вон сколько счесть поцелуев он смог без труда!

Ну а нам бы хватило
пальцев десницы с лихвой!

Как же мне не беситься?

Гандлевского цитировать в слезах:
«Умру – полюбите», пугать ночных прохожих
озлобленным отчаяньем в глазах
и перекошенной, давно небритой рожей —
как это скучно, Ташенька…

Вот, полюбуйся – господин в летах,
к тому ж в минуты мира роковые
не за Отчизну ощущает страх,
мусолит он вопросы половые!

Трещит по швам и рушится во прах
привычный мир, выносятся святые.
А наш побитый молью вертопрах
все вспоминает груди молодые,

уста и очи Делии своей.
Противно и смешно. – Но ей-же-ей,
есть, Таша, точка зрения, – с которой
предстанет не таким уж пошлым вздором
наш случай – катаклизмов всех важней
окажется любовь, коль взглянешь строго
на это дело с точки зренья Бога.

Этот брак заключается на небесах.
Да, наверно, давно заключен.
На седьмых небесах, отряхая наш прах,
торжествуя, блаженствует он.

И по слову Платона с идеей моей
там идея Наташки слилась,
андрогином счастливым мы катимся с ней,
идеально друг с дружкой слепясь.

Но внизу, на земле, тут не то чтобы брак,
тут и встретиться нам не дано.
Отчего, в самом деле, Наташечка, так —
тут другое, а там мы одно?

Посмотри, мой любезный, мой нежный друг,
каково вокруг —
слишком запах затхл, слишком выцвел цвет,
слишком мерзок звук.
Слишком смутен смысл, слишком явен бред.
На исходе лет
что-то стал мне страшен, Наташа, вдруг
с миром тет-а-тет.

Слишком этим мне кажется этот свет.
Слишком прост ответ —
ах, дружочек, что там ни говори,
тут мне места нет.
Тут, под сенью клюкв, в этих попурри
тонет наш дуэт.

А в придачу к этому, вот смотри,
каково внутри —
у меня, к сожаленью, Наташа, там,
как тебе ни ври,
как себе ни ври, никакой не храм,
а бардак и хлам
и похабные кадры из «Bad girls – 3»,
подростковый срам.

Там бывает, ангел мой, по ночам
жарко всем чертям!
Самому мне жутко и тошно аж —
форменный бедлам.
Ложь и злость, Наташенька, раж и блажь,
тарарам и гам.

Вот таков и пребудет таким, Наташ,
данный нам пейзаж,
и таков же, не лучше ничуть, слуга
непокорный ваш.
Вот и вся, Наташенька, недолга —
звук и знак слагать,
заговаривать похоть, глушить мандраж,
без зазренья лгать.

Этих строк бесчисленных мелюзга,
этих букв лузга,
чем еще прикажешь, Наташа, крыть?
Нечем ни фига.
И по этим причинам-то, может быть,
так ты дорога.

И по этим причинам нельзя забыть
весь твой внешний вид,
весь твой смысл, и запах, и цвет, и вкус
не избыть, не смыть.
И поэтому снова я льщусь и тщусь,
матерюсь и злюсь,
и едва различимую эту нить
оборвать боюсь.

Ах, под сенью мирных и строгих муз
наш с тобой союз
как прекрасен был бы. Но нет его —
вот ведь в чем конфуз.
Впрочем, ладно. Чего уж там. Ничего.
Я привык, Натусь.