Тимур Кибиров - Стихи

Сублимируючи столько,
охренеть недолго!
Шаг один от платонизма
к пансексуализму!

Вот ведь не было печали —
черти накачали!
Вот ведь не было проблемы —
бес в ребро и семя в темя
ударяют скопом!
Божий мир сплошным секс-шопом
кажется в отчаяньи!

Надо, надо нам встречаться
по утрам и вечерам,
целоваться, миловаться,
а отнюдь не разлучаться
надо, Таша, нам!

Перцепция с дискурсом расплевались —
она его считает импотентом,
а он ее безмозглой блядью. Что ж,
она и впрямь не очень-то умна,
а у него проблемы с этим делом.
Все правильно. Но мне-то каково?

Рим совпал с представленьем о Риме,
что нечасто бывает со мной.
Даже ярче чуть-чуть и ранимей
по сравненью с моею тоской.

Поэтический прах попирая
средиземного града сего,
не могу описать, дорогая,
мне не хочется врать про него.

Тыщи лет он уже обходился
без меня, обойдется и впредь.
Я почти говорить разучился,
научился любить и глазеть.

В полудетском и хрупком величьи
Рим позирует мне, но прости —
он не литературогеничен.
Как и вся эта жизнь. Как и ты.

Старый лавр,
старый лавр,
ветхий лавр щекочет плешь.
Сам себе я это все накаркал.
Отчего,
отчего,
отчего-то нас промеж
холодно, а промеж ног так жарко-жарко.

Звездопад,
листопад,
снегопад прошли уже.
Уж летейской мутью дышит небо.
Отчего,
отчего,
от кого же на душе
так паршиво, Таша, и нелепо?

Мутота,
теснота,
пустота и некомплект…
Может, я тебя увижу в среду?..
Отчего,
отчего,
отчего недвижим плектр?
Оттого, что кто-то кинул кифареда!

Как Блок жену свою – о Русь! —
так я тебя, Натусь,
зову Италией своей,
поскольку в нежности твоей
никак не разберусь!

Так далека ты и чудна,
как эта чудная страна,
и так же баснословна
и, в сущности, условна,
красот неведомых полна
и мне ты не жена!

P. S. И все ж, Авзония моя,
люби меня, как я тебя!

P. P. S. Эх, быть бы мне, Наталья,
в тебе, а не в Италии!

Вот бы стать бы журналистом,
славным колумнистом,
или на худой конец
просто эссеистом,

и в полемике журнальной
расплодиться бы нахально,
олухов мороча!

Ведь по матушке Рассее
всяк теперь строчит эссеи,
всяка тварь пророчит!

Знал бы прикуп – жил бы в Сочи.
Но, пускаясь на дебют,
я не знал, что эти строчки,
эти с рифмами листочки
так жестоко бьют

по мордасам, по карману
и, что вовсе уж погано,
рикошетом по роману,
по любви святой.

Ой-ё-ё-ё-ёй!

Она так старалась его полюбить,
так долго и честно старалась.
Но он помешал ей. Хотя, может быть,
совсем уж чуть-чуть оставалось.

И он постарался ее позабыть,
он так оголтело старался.
Она помешала ему. Может быть,
в живых потому он остался…

Они еще встретятся в мире ином,
в каком уж конкретно, не знаю.
«Мой милый, каким же ты был дураком!» —
«Сама ты, мой ангел, такая!»

Так мила ты, и так ты забавна,
так тепла ты и к сердцу близка,
как лисеночек тот достославный
на груди у того паренька.

Только я не спартанский, не мальчик,
уж скорее афинский старик,
оттого все противней и жальче
этот не лаконический крик.

Не час, не день, не год… А сколько – два?
А может, полтора, Наташ?.. Ну ладно.
Ты как всегда конечно же права.
Но правота твоя так безотрадна!

Когда бы ты, когда б в руках моих…
Эх, горюшко, ох, страсти-то какие!
Ну вот он я – уже почти что псих,
любви приметы вспомнивший впервые.

Кто ж Галатея? Кто Пигмалион?
И кто кого безжалостно ваяет?
Что ж означает сей счастливый сон?
Сей дивный сон о чем предупреждает?

Чтоб он ни значил – не буди меня!
Продлись, продлись, блаженство летаргии!
Ни год, ни два, ни в жизнь не изменяй
судьбы моей!.. Ох, страсти-то какие.

Солнышко греет плешивое темечко.
Парочки жмутся, куда ни взгляни.
Охи и чмоки на каждой скамеечке.
Как же мне осточертели они!

Что вытворяют! Католики, тоже мне!
Савонарола не зря их клеймил.
Вон синьорина под пальмой разложена.
Жадно припал к ней какой-то дебил.

Злобно я щурю глаза завидущие
и, словно перст одинокий, торчу,
глядя, как руки шалят загребущие,
шарят повсюду. Я тоже хочу.

Эту привычку к лобзаньям и петтингу
нам бы не худо с тобой перенять!..
Сердце скрепя, возвращаюсь я, бедненький,
в келью постылую письма писать.

С тобою, как с бессмертными стихами, —
ни выпить, ни поцеловать!
Ни дать ни взять… Смотри ж, земля под нами
плодоносить готовится опять!

Смотри же – меж недвижными звезд'ами
мерцающий стремится огонек
с авиапочтой, может, со словами
моими о тебе. И видит Бог,

как мы с тобой, Им созданные, чтобы
в обнимку спать в ночи блаженной сей,
ворочаемся и томимся оба
в постели жаркой, каждый во своей.

Смотри же, как красиво в этом мире,
как до сих пор еще красиво в нем!
Не оставляй меня! На сем прощальном пире
предписано нам возлежать вдвоем!

Смотри, любимая, – пока еще, как древле,
средь мировой позорной чепухи
висят созвездья, высятся деревья
и смертные, как человек, стихи!

Что ж ты, дяденька, Бога гневишь?
Сам под небом Торквато лежишь,
грудь седую и вялое брюшко
греешь на итальянской опушке,

куришь вкусный голландский табак,
ночью ходишь в заморский кабак
и, совсем как в ремарковой книжке,
цедишь граппу, и бренди, и виски

и с печальной улыбкой глядишь,
как блондиночка тянет гашиш,

нос воротишь от тоника с джином,
настоящие штатские джинсы
носишь. Господи Боже ты мой,
не какой-нибудь «Милтонс» дрянной!

Взять тебя, старикашку и врушку,
обрядить бы в кирзу и хэбушку,
сверху противогаз с ОЗК
да на плац пошугать бы слегка,