Тимур Кибиров - Стихи

Никогда не предам я злословию,
Никогда, ни за что не предам,
Присягнувши такому сословию,
Присягнувши таким вот френдам!
И —
Рам-пам-пам-пам,
Рам-па-па-ру-рам!

The winds out of the west land blow,
My friends have breathed them there;
Warm with the blood of lads I know
Comes east the sighing air.

It fanned their temples, filled their lungs,
Scattered their forelocks free;
My friends made words of it with tongues
That talk no more to me.

Their voices, dying as they fly,
Thick on the wind are sown;
The names of men blow soundless by,
My fellows' and my own.

Oh lads, at home I heard you plain,
But here your speech is still,
And down the sighing wind in vain
You hollo from the hill.

The wind and I, we both were there,
But neither long abode;
Now through the friendless world we fare
And sigh upon the road.

The winds out of the west land blow,
My girl has breathed them there;
Warm with the blood of girl I know,
Comes east the sighing air.

It fanned her temples, filled her lungs,
Scattered her forelock free;
My girl made words of it with tongue
That talks no more to me.

Her sweet voice, dying as it flies,
Thick on the wind is sown;
The name of man blows soundless by,
My rival's, not my own.

Oh yesterday I heard you plain,
But now your speech is still,
And down the sighing wind in vain
I hollo from the hill.

The wind and I, we both were there,
But neither long abode;
Now through the friendless world we fare
And sigh upon the road.

'Tis time, I think, by Wenlock town
The golden broom should blow;
The hawthorn sprinkled up and down
Should charge the land with snow.

Spring will not wait the loiterer's time
Who keeps so long away;
So others wear the broom and climb
The hedgerows heaped with may.

Oh tarnish late on Wenlock Edge,
Gold that I never see;
Lie long, high snowdrifts in the hedge
That will not shower on me.

… Осенней улицей пройдя,
Свернем в осенний лес.
Как странно столько лет спустя
Мне оказаться здесь.

Вот тут она шепнула: «Да!»,
Вон там сказала: «Нет!»,
А здесь вот я стоял тогда
И нес блаженный бред…

Так я пройду тропинкой сей
Когда-нибудь потом,
Без элегических затей,
Конкретным старичком.

Into my heart an air that kills
From yon far country blows:
What are those blue remembered hills,
What spires, what farms are those?

That is the land of lost content,
I see it shining plain,
The happy highways where I went
And cannot come again.

Издалека пахнуло тем,
Что гибелью грозит:
Где ж эти вешние холмы,
Где ж та листва шумит?

Ах, это край, где вечно май,
Где вечно мы, дружок,
Сидим на склоне, расстелив
В длину мой пиджачок.

In my own shire, if I was sad,
Homely comforters I had:
The earth, because my heart was sore,
Sorrowed for the son she bore;
And standing hills, long to remain,
Shared their short-lived comrade's pain.
And bound for the same bourn as I,
On every road I wandered by,
Trod beside me, close and dear,
The beautiful and death-struck year:
Whether in the woodland brown
I heard the beechnut rustle down,
And saw the purple crocus pale
Flower about the autumn dale;
Or littering far the fields of May
Lady-smocks a-bleaching lay,
And like a skylit water stood
The bluebells in the azured wood.
Yonder, lightening other loads,
The seasons range the country roads,
But here in London streets I ken
No such helpmates, only men;
And these are not in plight to bear,
If they would, another's care.
They have enough as 'tis: I see
In many an eye that measures me
The mortal sickness of a mind
Too unhappy to be kind.
Undone with misery, all they can
Is to hate their fellow man;
And till they drop they needs must still
Look at you and wish you ill.

Будет нынешней зимой
Тридцать с гаком – Бог ты мой! —
С той поры и с той зимы,
С той алмазной звездной тьмы.
Только папа засыпал,
Я тихонечко вставал,
Надевал полупальто,
Ну а шапку – ни за что!
И с балкона на балкон
Я спускался, вдохновлен
то ли Блоком, то ли той
Новогодней красотой.
Ночь блистала, снег сиял,
Я сонеты сочинял.
Лежа на озерных льдах,
Я взирал на звездный прах!
Чуть мне душу не исторг
Этот блоковский восторг,
Ибо под терцетов гул
Я однажды там заснул.
Но чрез три десятка лет
Вспомнил я тот звездный бред,
Будучи опять влюблен,
Вспомнил тот опасный сон.
Чхартишвили прочитав,
Я сказал: «А вдруг он прав?
И поэту надлежит
Непременный суицид?
Как там шведка у него
Шла к могиле снеговой?
Так и я. Но я сперва
Выпью литр. А лучше два!»
Даме сердца я в сердцах
Рассказал про этот страх.
Но тогдашняя беда
Мне в ответ сказала: «М-да!».
Но всегдашняя тоска
Усмехнулася: «Ага!
Спьяну можешь выжить там,
Отморозив все к чертям!»
Верно, девочка моя,
Поживу покамест я.

Once in the wind of morning
I ranged the thymy wold;
The world-wide air was azure
And all the brooks ran gold.

There through the dews beside me
Behold a youth that trod,
With feathered cap on forehead,
And poised a golden rod.

With mien to match the morning
And gay delightful guise
And friendly brows and laughter
He looked me in the eyes.

Oh whence, I asked, and whither?
He smiled and would not say.
And looked at me and beckoned,
And laughed and led the way.

And with kind looks and laughter
And nought to say beside,
We two went on together,
I and my happy guide.

Across the glittering pastures
And empty upland still
And solitude of shepherds
High in the folded hill,

By hanging woods and hamlets
That gaze through orchards down
On many a windmill turning
And far-discovered town,

With gay regards of promise
And sure unslackened stride
And smiles and nothing spoken
Led on my merry guide.

By blowing realms of woodland
With sunstruck vanes afield
And cloud-led shadows sailing
About the windy weald,

By valley-guarded granges
And silver waters wide,
Content at heart I followed
With my delightful guide.

And like the cloudy shadows
Across the country blown
We two fare on for ever,
But not we two alone.

With the great gale we journey
That breathes from gardens thinned,
Borne in the drift of blossoms
Whose petals throng the wind;

Buoyed on the heaven-ward whisper
Of dancing leaflets whirled
From all the woods that autumn
Bereaves in all the world.

And midst the fluttering legion
Of all that ever died
I follow, and before us
Goes the delightful guide,

With lips that brim with laughter
But never once respond,
And feet that fly on feathers,
And serpent-circled wand.

Бродя с овчаркой Томом
По этим холмам весной,
Над чистой воды лазурью,
Под новорожденной листвой,

Внезапно его я увидел.
Он смутно мне был знаком.
Приветливо он кивнул мне.
Залаял радостно Том.

Овчарку глупую гладя,
Он мне заглянул в глаза.
Так взгляд его был чудесен —
Пером описать нельзя,

И в сказке сказать непросто,
Вот разве что просто спеть,
Щеглом просвистать беспечно,
Но это надо суметь.

«Мы, кажется, виделись где-то?» —
Его я тогда спросил.
Он мне ничего не ответил,
Лишь за собой поманил.

«Куда мы, Вожатый дивный?»
Но гид все так же молчал.
Лишь шум зеленый был слышен,
Лишь мир золотой сиял.

Сияли солнце и воды,
И окна, и даже я!
Невзгоды и долгие годы
Уже не касались меня.

Так шли мы втроем все дальше,
Все дальше виделось мне —
Вон, Томик, Шильково наше
Восстало будто во сне!

А там уже сине море
И рыжие сопки стоят.
Да это ж поселок Тикси,
Как сорок два года назад!

Влекомы веселым гидом,
Как узники из тюрьмы,
Сквозь время и сквозь пространство
Летели, ликуя, мы!