Елена Крюкова - Зимний Собор

Но дом был на улице. Номер с него
Бураном сорвало. Обмерзлые ветки
Гремели по стрехам. А там – торжество
Творилось: на радость потомкам и предкам.
Искусаны в кровь одичалые рты.
Никто не подходит. Храпят акушеры
В каптерке. И болью предродовой веры
Бугрятся божественные животы.

И, выгнувшись луком, Мария зовет
Сиделку, пьянея, дурея от боли…
О люди вы, люди, не слышите, что ли!
Он – вот Он, приходит, рождается, вот!
Вот – темя сияет меж ног исступленных!
А свет золотой! А в крови простыня!
Так вот чем кончаются царства и троны…

Идет Он на свет не в яслях лучезарных,
Где плачет овца, улыбается вол, –
В гудках пассажирских, в крушеньях товарных,
В домах, где – кутьями уставленный стол!
Идет Он на свет не под нежные губы,
Мария, твои, – а под ругань блатных,
Под грузчицкий хохот, буфетчицам любый,
Под матерный посвист и водочный дых!
Идет Его бедное тельце, сияя
Щуренком в протоке – во смрады громад
Фабричных предместий, машинного Рая,
Где волк человеку – товарищ и брат…
Да, Господи Боже, досталось родиться
Вот именно здесь, в оголтелой земле,
Где в трубах метро преисподние лица
Летят, как снега по дегтярной зиме!
Да, мальчик, сынок, пей до дна эту чашу:
Такую нигде уже не поднесут –
Последний приют заметелен и страшен,
И ученики – от Креста не спасут…

Кричи же, Мария! Пустынна палата.
Кричи же, родная! О счастье – кричать,
Пока ты – звериным усильем – распята,
Пока на устах твоих – вопля печать!
Ори! Это счастье – все выкричать в лица
Наемных врачей и воровок-сестер,
И криком родильным – и клясть, и молиться
На сытый очаг, погребальный костер,
И в небо упертые копья коленей
Внезапно – до хруста костей – развести,
И вытолкнуть – Бога иных поколений!..

…И крик оборвется.
Помилуй. Прости.
Обмоют. Затянут в больничную ветошь.
Придут с молоком и лимоном волхвы.
И станет метель Ему – Ветхим Заветом,
Твердимым устами российской молвы.
Он будет учиться любови у старцев
На овощебазах да на пристанях.
Он с первой любимой не сможет расстаться
На грозном вокзале, в дымах и огнях…
Ему ляжет Русь и мазутом и солью
Под легкие, злые мальчишьи ступни…

Бери эту землю.
Болей этой болью.
Прости.
И помилуй.
Спаси.
Сохрани.

***

С размалеванными картинами
У гостиниц инших сижу.
Меж нарисованными каминами
Греюсь; пальцем по ним вожу.

Руку в варежку песью засовываю.
Купи живопись, воробей!..
Я устала есть похлебку нарисованную
Нарисованной ложкой своей.

КУТЕЖ. ХУДОЖНИКИ

Поле боя – вся дымится: рюмки, руки и холсты.
Дико пламенеют лица, беззастенчиво просты.

Пьяным – легше: жизнь такая – все забудешь, все поймешь.
Над тарашкою сверкает именной рыбацкий нож.

Это Витя, это Коля, это Костя и Олег
Разгулялися на воле, позабыв жестокий век.

И домашние скандалы. И тюрьму очередей.
И дешевые кораллы меж возлюбленных грудей…

Костя, беленькой налей-ка под жирнущую чехонь!..
Вьюга свиристит жалейкой. В рюмке – языком – огонь.

Колька, колорист, – не ты ли спирт поджег в рюмахе той?!..
Да, затем на свете были мы – и грешник, и святой, –

Чтоб не в линзу водяную ложь экрана наблюдать –
Чтобы девку площадную Магдалиной написать,

Чтобы плакать густо, пьяно от бескрасочной тоски,
Лик холщовый, деревянный уронивши в сгиб руки,

Потому как жизнь и сила – в малевании холста,
Потому как вся Россия без художников – пуста!

Первобытной лунной тягой, грязью вырванных корней
Мы писать на красных флагах будем лики наших дней!

По углам сияют мыши вологодским серебром…
Ничего, что пьяно дышим. Не дальтоники. Не врем.

Дай бутылку!.. Это ж чудо… Слабаку – не по плечу…
Так я чохом и простуду, и забвение лечу.

Стукнувшись слепыми лбами, лики обмакнув в вино,
Мы приложимся губами к той холстине, где темно…

И пройдет по сьене жженой – где вокзал и где барак –
Упоенно, напряженно – вольной страсти тайный знак!

Ну же, Костя, где гитара?!.. Пой – и все грехи прощай!..
Этот холст, безумно старый, мастихином не счищай…

Изнутри горят лимоны. Пепел сыплется в курей.
Все дымней. Все изнуренней. Все больнее и дурей.

И, хмелея, тянет Витя опорожненный стакан:

МАТЬ МАРИЯ

Выйду на площадь… Близ булочной – гам,
Толк воробьиный…
Скальпель поземки ведет по ногам,
Белою глиной
Липнет к подошвам… Кто ТАМ?.. Человек?..
Сгорбившись – в черном:
Траурный плат – до монашеских век,
Смотрит упорно…

Я узнаю тебя. О! Не в свечах,
Что зажигала,
И не в алмазных и скорбных стихах,
Что бормотала
Над умирающей дочерью, – не
В сытных обедах
Для бедноты, – не в посмертном огне –
Пеплом по следу
За крематорием лагерным, – Ты!..
Баба, живая…
Матерь Мария, опричь красоты
Жизнь проживаю, –
Вот и сподобилась, вот я и зрю
Щек темных голод…
Что ж Ты пришла сюда, встречь январю,
В гибнущий город?..
Там, во Париже, на узкой Лурмель,
Запах картошки
Питерской, – а за иконой – метель –
Охтинской кошкой…
Там, в Равенсбрюке, где казнь – это быт,
Благость для тела, –
Варит рука и знаменье творит –
Делает дело…
Что же сюда Ты, в раскосый вертеп,
В склад магазинный,
Где вперемешку – смарагды, и хлеб,
И дух бензинный?!..
Где в ополовнике чистых небес –
Варево Ада:
Девки-колибри, торговец, что бес,
Стыдное стадо?!
Матерь Мария, да то – Вавилон!
Все здесь прогнило
До сердцевины, до млечных пелен, –
Ты уловила?..
Ты угадала, куда Ты пришла
Из запределья –
Молимся в храме, где сырость и мгла,
В срамном приделе…

Глотки да крикнут!
Очи да зрят!.. Но в ночи бытия
Обры изникнут.
Вижу, свидетельствую: то конец.
Одр деревянный.
Бражница мать. Доходяга отец.
Сын окаянный.
Музыка – волком бежит по степи,
Скалится дико…
Но говорю тебе: не разлюби
Горнего лика!
Мы, человеки, крутясь и мечась,
Тут умираем
Лишь для того, чтобы слякоть и грязь
Глянули – Раем!
Вертят богачки куничьи хвосты –
Дети приюта…
Мы умираем?.. Ох, дура же ты:
Лишь на минуту!..
Я в небесах проживаю теперь.
Но, коли худо, –
Мне отворяется царская дверь
Света и чуда,
И я схожу во казарму, в тюрьму,
Во плащ-палатку,
Чтоб от любови, вперяясь во тьму,
Плакали сладко,
Чтобы, шепча: "Боже, грешных прости!.." –
Нежностью чтобы пронзясь до кости,
Хлеб и монету
Бедным совали из потной горсти,
Горбясь по свету.