Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

На небе рать жемчужных великанов,
И кажется, – хоть век не умирай!
Шампанское шипит на дне стаканов.

Сегодня затишь в голове пустынной:
Ни молний блещущих, ни облаков.
Лишь Божьей мантии атлас старинный, –
Безбрежности лазоревый альков.

Нет ни одной в мозгу моем лавины,
Нет колющих сомнения шипов,
И я плету лазурные терцины
Средь белоснежных спящих парусов.

Как хорошо в словесной литургии
На палубе просохнувшей дремать!
Как хорошо плечо и грудь нагие

На солнце ласковом обогревать!
Что мне теперь все божества другие?
Я верую в одну Природу­Мать.

Чрез скважины замочные и стены
Они влетают в комнату ко мне,
И много их, – как пузыречков пены,
Как раковин на океанском дне.

Нет величавее в Элладе сцены,
Чем комната моя, когда во сне
В мозгу моем завихрятся сирены
И голос сфер я слышу в тишине.

Но всех милей мне близких посещенье,
Всех тех, кого я некогда любил:
Все мимолетные земли виденья,

Все обитатели степных могил,
Живущие теперь, как сновиденья,
Меж стен погибших черноморских вилл.

Будь хоть татарником колючим
С пурпурным на шипах тюрбаном,
Будь одуванчиком летучим,
Но стилизованным и странным,

Будь крохотным или могучим,
Речушкой или океаном, –
Но походи душой на тучи
Нас возвышающим обманом.

Что остается грубой массой,
Не принимая вид кристалла,
Что творчества не знает часа,

Полета в дали без причала, –
То – пыль за тенью тарантаса,
И надо начинать сначала!

Вчера я с милой белокурой крошкой
Под музыку плясал вокруг стола.
Ей было весело, мне – лишь немножко, –
Душа моя смятенною была.

Но вспомнилась мне райская дорожка,
Где Ангелы кружатся как юла,
И глянул Бог в лучах в мое окошко
На девочку и старого шута.

И развевались по ветру седины,
И золото малюткиных кудрей,
И исчезали на лице морщины,

Когда волчка кружился я быстрей,
Когда кружился, как хаос старинный, –
И в голове была лазурь морей!

Открылась дверь – и в комнату незримо,
Неслышно Бог­Создатель вдруг вошел,
И я – душой больного серафима –
Его присутствие в себе прочел.

Я чувствовал, что кончилася схима
Моя земная, – тягостный шеол, –
И на колени пал я пред Незримым
На келии холодный пыльный пол.

Ты к сыну блудному явился, Боже,
В отверженном искать к Себе любовь!
Простил ему хулу земного ложа

И отрицанье творческих основ.
Такое милосердие похоже
На искупления божественную кровь!

Еще в младенчестве любил в глаза я
Глядеть зверюшек мирных средь полей,
Глядеть, как равному, не истязая,
Как благосклонный к зверям чародей.

Вот попадется ужик или заяц,
Лягушка или круглый глаз чижей,
И смотришь, смотришь в бездну, вопрошая,
Как будто общий круг у нас идей.

Но зачастую только страх безумный
Читал я в дивном омуте зрачков,
Тот страх, что – как ребенок неразумный –

Испытываю сам я от оков,
Когда чужие посещаю гумна,
Ища в полове – необычных слов.
1950

Один мой прадед был ткачом в Лионе,
Другой – остзейский гордый тамплиер,
Я сам, уподобясь пророку Ионе,
В Левиафане подавал пример.

Я жил в остроге – в терния короне –
И ткал из слов – одежды для Химер,
Изжаждавшись в горячечной погоне
За призраком необычайных вер.

Теперь я уж давно потусторонний,
Представившийся пред Судьею дух,
Живущий лишь при колокольном звоне,

Иль до света, как заревой петух.
И в каждом я звучу предсмертном стоне,
И надо мной земля – лебяжий пух.

Душа нуждается в слияньи с Богом,
Она – космическое существо,
Паломничавшее по всем дорогам,
Не находя в юдоли ничего.

Зачем ей здесь шатанье по порогам
Чужих людей, где всё мертвым­мертво?
Лежание на похоронных дрогах,
Как мраморное в крипте божество?

Ей нужно было это воплощенье
Для осознанья тайны мировой,
Для славящего Бога песнопенья,

Для углубленности в себя живой.
Но жизнь земная – только сновиденье
Под звездами усеянной канвой.
1950

Чем ближе люди,
Тем дальше Бог.
В созданья чуде –
Лишь в них не мог
Найти Отца
Я никогда:
Его лица –
Нет и следа.
Бог весь в природе,
Где нет идей,
Он на свободе
Родных полей.
В волне жемчужной
Он дышит мерно,
В свирели вьюжной
Поет размерно,
С лилейной тучей
Врастает ввысь,
С кремнистой кручи
Пьет свежий бриз.
В цветке он алом,
В жучке из бронзы,
В дитяти малом,
В лучистом солнце.
В людском аду лишь –
Цепей, кумиров –
Его не узришь
Святых паниров.

Мой друг платан покрылся изумрудом
Вдоль всех своих бесчисленных ветвей,
И очарованный стою я чудом,
Как вылезший из норки муравей.

Я продремал от осени под спудом,
Как он, но драгоценных нет камней
На мне давно, и примирился с блудом
Я этих страшных, беспощадных дней.

И из­под терния на лбу рубины
Сочатся у меня, воскресший друг,
И высох я от горестной судьбины.

Но хоть замкнулся мой волшебный круг, –
Зеленый шум твой вызовет терцины,
Что победят в душе моей испуг.

Сегодня бес, – мой давний неприятель, –
Сжал сердце мне тисками черных рук
И прошипел: – Возьми скорее шпатель
И соскобли иллюзии вокруг.

Ни в красоте, ни в творчестве Создатель
Уж не приемлем ныне, милый друг!
Один лишь я в душе твоей, мечтатель!
Один лишь я, – космический испуг.

И сердца твоего я из ладоней
Не выпущу до самого конца.
Ни паруса, ни огненные кони

Не унесут от терния венца.
Не преклоняйся ж, не пиши иконы,
Не умоляй Небесного Отца! –

Искусство – без духовности – забава,
И время на него мы тратим зря.
Лишь то существовать имеет право,
Что назначается для алтаря.

Не в красках, не в рисунке наша слава,
А в обликах Небесного Царя,
Будь то Егова, Будда или Брама,
Или Распятье для монастыря.