Владимир Корвин-Пиотровский - Поздний гость. Стихотворения и поэмы

И слабый шелест, и журчанье,
И в небе трепет голубой, —
Со мной (и, может быть, с тобой)
Земля сходилась на прощанье,
Но весел был походный шаг
Латынью раненных бродяг.

Мой милый Кирик, брат названный,
Услышишь ли ты голос мой?
Иль где-то, на большой прямой,
Ты затерялся точкой странной,
И вспыхнул, и погас (увы)
К концу вступительной главы.

Не первым вздохом, не свиданьем,
Не наготой покорных плеч, —
Мы счастье мерим после встреч
От них оставшимся страданьем.
Мы счастьем, может быть, зовем
Лишь безнадежный плач о нем.

Но как бы ни было, — на деле
Есть счастьем меченные дни,
Как золотой песок они
В сердечной трещине осели, —
Там — ловко отраженный мяч,
Там — еж иль цирковой силач.

Иль дальний крик на переправе, —
Бранится лодочник со сна,
Над Белой Церковью луна
Встает в серебряной оправе,
И ночь срывает на дыбы
Александрийские дубы.

Мы слишком вверились Декарту
И в рассужденьях и в любви, —
Ты как-нибудь принорови
Географическую карту
К законам логики простой,
К лужайке, солнцем залитой.

Знакомые меридианы,
Знакомый параллельный круг,
Шрифт неразборчивый, и вдруг, —
Не голос северной Дианы,
Но мамы ласковый кивок
За верно понятый урок.

Все дыры, скважины и щели
Безоблачный пророчат день,
Из черной стала синей тень
У отдыхающей качели,
И в светлых лужицах апрель
Легко разводит акварель.

Он нежно кисточкой проводит
По голубому полотну,
Он любопытному окну
Пленительный пейзаж находит
И смахивает, не сердясь,
Всё лишнее в цветную грязь.

Не забывая строгих правил,
Мой чисто вымытый двойник
В свой перепачканный дневник
Две кляксы новые поставил
И, промокнув их наконец,
Сосет запретный леденец.

А я, через года пустые
Склонившись за его плечом,
Играю выцветшим мячом,
Печально правлю запятые,
Но ничего мне не понять
В том, что писалось с буквой ять.

Так наши почерки несхожи
И так щека его кругла,
Что, отступая от стола,
Я восклицаю — Боже, Боже, —
Затем некстати целый день
Меня преследует мигрень.

Мигрень иль совести уколы,
Височный нерв или душа?
Вопроса в корне не реша,
Две резко несогласных школы
Согласны, кажется, в одном:
Причина недуга — в больном.

Всему виной воображенье,
Ума своеобразный плен, —
Кто выгоде прямой взамен
Предпочитает пораженье, —
Кто поздно вечером тайком
Ведет беседы с двойником —

И я, зажатый подворотней,
Нигде ключей не находя,
Ловил горошины дождя
И думал, что всего охотней
Сосал бы трубку я теперь
В вагоне, по дороге в Тверь.

Тверь упомянута некстати
Для рифмы, кажется, одной,
Но так запахло вдруг весной,
Что, дотянувшись до кровати,
Я понял: Тверь, конечно, нет —
Пусть Кук мне выберет билет —

И барышня, за длинной стойкой,
Бесплатно улыбаясь, вмиг
Меня снабдила кучей книг,
И гидом, и отдельной койкой, —
А рядом плотный господин
Басил мне что-то про ундин.

Он признается мне с охотой,
Что лыжный изучает спорт,
Год круглый не снимает шорт,
Не поступается ни йотой
Хронометрических побед,
Что в поезде — он мой сосед.

И поезд тронулся. Ракета,
Футбольный мяч и лимонад,
Развернутая наугад
Вполне свободная газета,
И в верхней сетке чемодан
С наклейками различных стран.

Спортивно-синими очками
Он тычет в застекленный пляж,
Его таинственный багаж
Удобно собран под руками,
И сердце под шестым ребром
В соседстве с золотым пером.

И пес, породисто зевая,
Стальным ошейником звеня,
Поглядывает на меня,
Хвостом небрежным помавая,
Но левый желтоватый глаз
Чуть подморожен про запас.

Проводником наполовину
В купе опущено окно,
Пейзаж, описанный давно,
Я осторожно отодвину,
Лишь нехотя упомяну
Пальто, прилипшее к окну.

А между тем, художник смелый
На чистом воздухе не прочь
Изобразить луну и ночь,
И черный луч от башни белой,
Наметить углем складки гор,
Замазать дымом семафор.

А между тем и в самом деле
Ночь прокатилась по земле,
И где-то в нищенском селе
По-русски петухи запели,
И в кружке глиняной сирень
От лампы удлинила тень.

И в школе грамоты начальной
В кружке любительском селькор
Читает Машеньке в упор
Печорина конец печальный, —
Мила, стыдлива и нежна
Его колхозная княжна.

О, Русь! О, Рось, — твое теченье
Меня прибило к тем годам —
Былого счастья не предам,
Люблю, — и ясно мне значенье
Твоей приветливой струи
И вздохи тайные твои.

Всё дальше, дальше в глубь ночную
Уходит поезд. Путник рад
Без визы въехать в старый сад,
Где мальчик книжку записную
Украсил (кто не без греха)
Попыткой робкого стиха.

Поэзия! Живая роза
На острие карандаша,
Как бы притихшая душа
Играет листьями мороза
В ночном саду моих тревог, —
Тень осторожная у ног —

Поэзия! Почти зевая,
Мы правим Пушкина. Каков
Он в смысле магии стихов?
— Гремит музыка боевая —
Где эта, так сказать, струна,
Которая была б слышна?

И ямб классический к тому же
Теперь не в моде, — почему
Так полюбился он ему?
Свободный стих отнюдь не хуже, —
Ритмический рисунок, — вот
Где тайна магии живет!

Парижский критик мой, — недаром
Он обучал нас тридцать лет, —
О, сколько съедено котлет,
О, сколько выпито за баром!
Но как он весь еще горит,
Как по-французски говорит!

И всё же, мне порой сдается
(Какое слово!), мне порой
Мерещится (опять!) живой
Материал (увы!), где бьется
Без гофрированных прикрас
Живое сердце в добрый час.

О, сердце, сердце, символ странный
Любви и горестных потерь, —
Приотвори немного дверь
На зовы юности туманной!
О, как сжимается оно
От чувств, осмеянных давно —

Сентиментальных отступлений
Мне мил сомнительный закон —
Выносят кресла на балкон,
Апрельский день без преступлений,
Без героических страстей,
Быть может, даже без гостей.

На оцарапанной коленке
Живая корка наросла,
На свежей белизне стола
С загаром золотистым пенки,
И так тепло, и так светло,
Что хочется разбить стекло.