Александр Цыганков - Тростниковая флейта: Первая книга стихов

В гневе ложусь я на камни брега реки многобурной,

Взгляд отвожу от прекрасных меднолитых современниц,

Словно развёрнутый свиток – мудрую книгу читаю:

Как неразумный троянец, Парис, Елену похитил.

Недолго скорбели ахейцы…

Упругой линией бедра

На гнутом зеркале природы,

Сплошной иллюзией свободы

Стоит упрямая вода.

Равно – что море, что река…

И плоть произошла из плоти.

Ещё не жил Буаноротти,

Но стала мраморной рука

Запечатлённого творца,

Себя загнавшего под своды

На плечи давящей природы

Ступнями римского дворца.

Но всем знакомые черты

На берегах бесстрастной Леты

Несут вселенские приметы

Какой-то странной красоты.

И здесь – что сердцу, что уму

Не совладать с подкожной дрожью.

Течёт вода по бездорожью,

И путь срывается ко дну.

А над водой струится стриж,

Взрывая вечность опереньем,

И в глубине покрыт свеченьем

Ещё не признанный Париж…

Но в звук врезается перо

Едва проклюнувшейся птицы,

И окрылённые девицы

Поют про женственность и про

Того, который под венец

Шагнул с земного эшафота.

И муза славила Эрота,

Когда в бедре запел птенец.

Старик, похожий на Гомера,

Глядит в упор на Клитемнестру.

А Клитемнестра, как гетера,

Заводит страсти по Эгисту.

Старик глядит, Гомер похожий.

И Понт выкручивает пену.

И Агамемнон, как прохожий,

С тоскою смотрит на Елену.

А Клитемнестра в ратном шлеме

Снимает с юноши накидку.

Старик заплакал, и в гареме

Эгист ласкает проститутку.

Античность, белая, как пена,

Несёт по площади заколки,

И полногрудая Елена

Ломает ногти на прополке.

Эгист устал, ушли гетеры.

Гомер похож, но не смеётся.

Елена – пленница Цереры

И никому не отдаётся.

Выходит на берег Цирцея

И озирает гладь потопа,

Но ожидает Одиссея

Под Менелаем Пенелопа.

И Зевс уже не принимает

Очередную гекатомбу,

Он Агамемнону внимает,

Готовя атомную бомбу.

Старик уже давно не плачет.

Гомер врагам отдал Елену.

И тот, который только зачат,

Глотает греческую пену.

Оранжевая кожа апельсина

Сгорает, словно сброшенное платье.

И в камерном звучании свеченья

Лишь сердцем уловимое наречье

Касается божественного тела.

И в самом мимолётном поцелуе

Мы улетим ещё в такие дебри,

Откуда мы едва ли возвратимся,

Где солнце покрывается росою

В серебряном закате новолунья.

И это называют люди утром.

Кружится шмель, и птицы начинают

Скользить среди волшебных клавиш света

Над кольцами высокого тумана,

И льётся песнь по впадинам восхода.

Вот так и постигается пространство,

Когда на лучезарной колеснице

Одной мечты и одного желанья

Мы грезимся в одном и том же небе

Друг другу, но другими, словно солнце

Не отражает от земли земное.

И только свет свечи подобен звукам

Нежнейшего и трепетного сердца,

И кожа золотого апельсина

Сгорает, словно сброшенное платье.

Ночь, залитая стихами, —

Поэтическая мгла

С заливными петухами —

До рассветного угла.

И до солнечного клина

В покрывале облаков —

У холодного камина

Звон стаканов-дураков.

И свет завёрнут в полотно,

И воздух с привкусом угара,

И дождь гремит, как Ниагара,

И водопад ползёт в окно.

Обычный, как простуда, день

В академичном колорите.

Вот бьют часы… Тоска в зените,

И полдень переходит в тень.

И, оградившись от небес

Зонтом, никем не узнаваем,

Бежит прохожий за трамваем,

Когда трамвай уже исчез.

И день спешит пролить беду,

Вбирая эхо урагана.

И грань разбитого стакана

Подобна сколотому льду.

Приам покинет стены Трои,

И выдаст Гектора Ахилл,

Но безымянные герои

Не обретут своих могил.

Забвение страшнее смерти,

Но ничего не изменить:

Всех павших в этой круговерти

Ни вспомнить, ни похоронить.

Не иссякнет боль в лучине

От стального топора,

Будто свет на белой льдине

В скрипе вешнего пера.

Отразился гладиатор

В странном шорохе реки,

И воинственный оратор

Вылетает из руки…

То, наверно, птиц забвенье

В криках северных бойниц.

За звеном вступают звенья

По цепи из небылиц.

И плывёт краюха хлеба

В Александровский централ:

Сам Овидий это небо,

Словно свиток, надписал…

Вот край земли. И вот моя обитель

Стоит, как будто лодка, на боку.

И мир, подобный дну и сапогу,

Уже готовит новый карнавал.

Глядит в окно неведомый учитель,

Обвил порог армейский рваный китель,

В шкафу – поэт, сражённый наповал,

Любимый всеми, мною и собою…

Убит, так что ж, не искупить грехи?

Глотают пену небо и верхи,

Бушует непонятный океан,

И ангел обречённою трубою

Безумцев увлекает за собою,

Взрывая засекреченный туман.

Идут бои. В раскроенных просторах

Кометы накипают на броню.

Дают овса троянскому коню,

И, словно солнце, всходит адмирал.

Но за спиной крадётся странный шорох,

И дева заряжает мокрый порох,

Туда, куда никто не заряжал.

Вот здесь и поднимается завеса:

Взлетает беспилотный самолёт,

И дни, и ночи кряду, напролёт,

Растёт над побережьем страшный гул.

Доносится мелодия из леса.

В лесу идёт молебен или месса,

Священник чистит пойманных акул.

А дева доверяется дельфину,

Покинув цилиндрический снаряд,

И с девой перекрещивает взгляд

Ещё не подорвавшийся корабль.

Живое не напорется на мину,

И поднимает в небо Магдалину

Надутый перегаром дирижабль.

Поэт спокойно спит на книжной полке,

А я верчу подзорную трубу,

И, прикусив дрожащую губу,

Буравлю перевёрнутую даль,

Где Нельсон в полинявшей треуголке,

И фейерверком сыплются осколки,