Александр Цыганков - Тростниковая флейта: Первая книга стихов

И грусть соответствует форме,

Как солнечный свет апельсину,

Как острые дольки лимона

Дождям экзотических стран.

Я вычислил путь телефона,

Но гул опломбировал номер.

И вечер, идущий на запад,

Хрустит под ногами, как снег.

Закружится красное солнце,

И ветви пернатую стаю

На заиндевелом закате,

Как листья, с себя отряхнут.

Но лоск апельсиновой кожи,

Подобно забытому чуду,

Окрасит озябшие крылья

И выдохнет в двери пургу.

В окне отражаются сутки,

А время, наверно, в портфеле,

Который доверху наполнен

Катушками от проводов.

Но там в невозможном контакте

Как раз получается пламя,

И преображается вечность,

Монтируя минус на плюс.

Острее приправы из перца,

Как острый клинок изувера,

Качается красное солнце

В прослойке небес и земли.

И капает сок апельсина

На жёлтую кожу лимона,

И плавится мёртвое небо

У золота на острие.

А дальше – горячие руки

Предложат вам лёд на ладонях,

Как будто упавшие дольки

Из-под опалённых ресниц.

Засохнут слова на конверте

В пустом разделении гула.

Где в точности плюс или минус —

Не вспомню, но выберу плюс.

И это всего лишь орбита,

Вращение около неба.

Немыслимо и непонятно

У всех и всего на виду.

Я вычислил путь телефона,

Но гул опломбировал номер

И плещет в оранжевом зное

На окна свою кислоту.

Мой стих течёт… И мыслю, что живу,

Мгновенья преломляю, как в кристалле,

И плещется вино в моём бокале,

И кружится корабль на плаву.

Приятель добрый – славный Ганимед —

В движении и шелесте страничном.

И в воздухе библейском и античном

Сливаются пророк и кифаред.

Должно быть, прохудились облака,

Пока судьбу предсказывал астролог,

И звёздами зачатый археолог

Уже открыл последние века.

И стих течёт… И щедрый Ганимед

Вином прамнейским чествует сраженье,

Расплёскивая головокруженье

Каких-то необъявленных побед.

Я – Будда. Утро. Жду учеников.

Мои ученики ещё в постели.

Но кто моих детей будить посмеет,

Когда и сам учитель крепко спит.

Внезапно кончится письмо,

И выдохнет далёкий голос

Непрозвучавшие слова.

И встанет утро над землёй,

Как голубая панорама,

Открытая со всех сторон.

Какая талая листва!

Какая тьма посередине!

И в небе птичий кавардак,

Такой же вещий и щемящий,

Как глубина из-под ресниц.

И нам несёт благую весть

Живое солнце в чёрных лужах,

Окрашивая углем лёд.

И так бы жить, перечеркнув

Слова, забытые впервые,

И править, словно стеклодув,

Узоры эти вековые.

И лёд топить на камельке,

И смыть все знаки на руке.

И говорить: что высота,

Что эти поле, лес и ветер,

Когда кругом лишь немота

И всё известно всем на свете,

Когда повсюду – ветер, ветер…

И непонятно ни черта.

Какая талая листва!

Какая тьма посередине!

Горит и плавится апрель.

Ну, а потом? Потом опять

Недолетевшее сопрано

Начнёт по клавишам нырять,

Пока не поздно и не рано

Ещё всё это повторять,

Что вот и плавится апрель!

Какая тьма посередине!

И всё внезапно оборвётся.

Как лёд, как будто в никуда,

Перелетит и перельётся.

Другого нам не остаётся.

Горит апрель, течёт вода.

Силуэты женщин за окном.

Грусть крепка, как мраморная скука.

Это ли чужбина и разлука,

Вечная, как снимок под стеклом.

Родина! Не твой ли Эпикур

Этим утром выпил с Диогеном?

И стоят поэты под рентгеном

Новых истин или процедур.

Пафос увеличится стократ

И пойдёт гулять до самой кромки.

Вспомните, товарищи потомки,

Крашеный под омут медсанбат…

Пена в горле или просто снег?

Этот вот отбился. Ну и что же?

Ничего не помнит, но по роже

Видно, что решился на побег.

Это снова текут по столу

Капли водки и лютые слёзы.

Отшумели дубы и берёзы.

И по кругу клубится туман.

Не пойму, и осилить едва

Светлой памяти взлёт лебединый.

Невиновный и всё же повинный,

И другим не вернуться назад.

К чёрту песни и ломаный стих.

Это море бушует в сосуде!

И монгол на огромном верблюде

Озирает пространство степей.

Это ветер гремучим песком

Засыпает зелёные страны,

И клубятся по кругу туманы —

Словно айсберги над головой.

Эскимос надевает пенсне

И трясёт снеговой бородою.

Через полюс стремятся за мною

Три упряжки голодных собак.

И консервный заржавленный нож

Вылетает из вспоротой банки,

И ложатся ничком куртизанки

На ещё не остывший песок.

Это память лебяжьим крылом

Выметает последние крохи.

И струится на крылья эпохи

Чья-то жизнь запоздалым лучом.

В одиночестве каждый виновен,

Как ни вейся по струнам смычок.

Мой ли дом из расшатанных брёвен?

Не замкнуть, не закрыть на крючок!

Запишусь в караул с домовыми

И пойду до рассвета шалить,

Если утро начнётся пивными,

Если лопнула звёздная нить.

Под ветвями могучего древа

Не осилить зелёной змеи.

От Адама зачала нас Ева,

Но мы, Господи, дети твои.

Транс

позиция лягушек на болоте,

Развешанных на стеблях впопыхах.

Земная пыль висит на облаках.

И мимо пролетают в самолёте

Колхозники с антеннами в руках.

Колхозники глядят в иллюминатор

И тихо пьют не виски и не ром.

Безбрежное болото за бортом.

И, словно лёд, холодный, навигатор

Ведёт машину на аэродром.

Ему так хорошо под облаками

Лягушечьи позиции менять