Данута Сидерос - Шутки кончились. Стихотворения

Предположим, тебе шесть лет.
Вокруг закипает лето.
На тебе голубое платьице и белые сандалеты.
Дома ждут котлеты, кисель и повтор балета.
Это здорово. Но занимает тебя не это:
ты стоишь на крыше,
туча вот-вот тебя краем тронет...

Платье всё в гудроне.
Сандалики все в гудроне.

А внизу мальчишки присвистывают с уважением,
примеряются к крепким новеньким выражениям:
проиграли малявке.
Малявка взлетела вверх, проворная, как коза.

Ты стоишь и стараешься не реветь,
а ведь нужно ещё слезать.

Ты не помнишь, куда ставить ногу,
где держаться руками,
и не знаешь, как показаться маме.

Предположим, тебе двадцать три.
У тебя проекты, дедлайны,
безразмерная майка,
шампунь
с ароматом киви и лайма.
Лето плавит асфальт, чтобы это сносить
нужно сделаться далай-ламой
или, может быть,
саламандрой, виверной, ламией.

Ты стараешься выглядеть глупо,
нелепо и неопрятно.
Бесполезно.
Они раскусили тебя: ты не помнишь путей обратно,
не умеешь рассчитывать силы,
никогда не отводишь взгляда
и полезешь куда угодно ради пустой бравады.

Брось. Подумаешь, жарко...
Говорят, к обеду станет ненастно.
Может быть, повезёт, и удастся прожить подольше —
вот так же, на спор.

Однажды тебе перепадает фамильная брошь,
а ты недостаточно для неё хорош.
Не стар, не лощён. Звенишь и блестишь, как грош.
Залечиваешь за месяц любую брешь,
С большим вдохновением врёшь,
с аппетитом ешь.

Ты слишком беспечен, резок и бестолков
для гладких камней, серебряных завитков,
отглаженных лацканов, пышных воротников —
таких, что от зависти в трещинах шкаф, —
из кружева и шелков.
Что за толк в шелках?

Носить эту роскошь такому, как ты, негоже,
поэтому ты пристёгиваешь её прямо к коже,
чтобы чувствовать боль и становиться ещё моложе,
безумнее, веселее... Дурак со стажем
при музах в цветочной ложе,
при мёртвых в их экипаже.

Никто ничего не скажет:
кривляйся, реви, дурк у й.
Вечно нагой малыш
с дырочкой в правом боку.

Я прохожу мимо, а они мне шепчут, не открывая рта:
ты, говорят, не девочка, а мечта,
коса у тебя густа,
зелены глаза и нежны уста,
приходи, говорят, поболтать.
У нас, говорят, красота,
не то, что у вас там.
А то и вовсе оставайся у нас,
здесь уют, тишина,
земляника, ландыши, белена.
Оставайся, ты нравишься нам.

Я говорю, куда мне... и так полный воз вас тут.
И к тому же, мне рано — малолеток нигде не любят.
Они говорят, у нас нет ограничений по возрасту,
глянь на Оленьку: восемь лет — а уже в клубе.

Я смотрю на Оленьку,
та улыбается мне сквозь ретушь.
Я говорю: «Нет уж!»
И бегу, отбиваясь
от назойливых рук листвы,
к живым.

Бывает, просыпаешься поутру:
пафосный, хмурый, смотришь с тоской в окно.
Что бы сказал сейчас твой ушедший друг?
Не всё ли равно?
Ты заметил? Они давно сжимают кольцо.
Скоро, должно быть, уйдёшь к ним сам.
У меня в плеере полно мертвецов:
их музыка, их голоса.

Это не страшно, выдохни, оглянись.
Даже забавно, эдакая игра:
мёртвые говорят из книжных страниц,
из старых телепрограмм.
Мёртвые в каждом доме, в любой толпе,
На улицах, в пожелтевших газетах.
Я, например, не знаю, где я теперь,
Когда ты читаешь это.

Много курю опять, это в сентябре-то,
внутренне сжавшись, пью свои двести грамм.
Врач прописал мне водку.
И сигареты.
И задушевные разговоры по вечерам.
То есть, врачей было много.
Собрали кворум,
спорили,
слушали что-то в моей груди...

Мне непонятно, где добыть разговоры,
даже один.

В тишине, в полусне
я пишу про снег,
блики луны на дне,
немоту камней,
про объятья корней,
пять лихих коней,
пляс луговых огней,
рокот горных недр,
прелесть дурных манер,
усмирённый гнев,
оголённый нерв.
Я пишу о весне,
о большой войне,
о лесах в огне...

Только бы не
о том,
как ты дорог мне.

А знаешь, здесь мило: весна, цветочки.
Асфальт шершав и устойчив.
Девицы жужжат в ожидании лета.
Пичужки, сверчки, стрекозки.
Бежим к горизонту, к условной точке,
с упорством и прытью гончих
и втайне надеемся, что планета
окажется всё же плоской.

Здесь очень неплохо: чаёк, малина,
и звёзды ясней и ближе.
Мы копим на пони (внесли задаток):
с ним проще бежать от снега.
Ты там, где забвение дышит в спину.
Там, где не успел — не выжил.
Дыхание сбивчиво. Отдых краток.
И бег — содержание бега.

Здесь солнце играет столбиком ртутным,
искрит, трещит, как шутиха.
Не смейся: тут, правда, ужасно... мило.
Ну, знаешь — стрекозки, лето.
Бежим. И каждый своим маршрутом.
Ты смерть обгоняешь лихо.
А я где-то здесь. Меня не хватило
перехватить эстафету.

Однажды тебе намекнут, что ты здесь всего лишь гость,
Ты резво отчалишь в свой светлый небесный город,
А я вдруг проснусь с осознанием: всё закончилось.
Не верится, что так скоро.

Я буду на радостях пить и плясать шесть дней,
Работать, как кроткий и очень способный пони.
Ты, в общем, порядком достал приходить во сне
И врать, что простил и понял.

Когда ты уйдёшь, я в момент задушу всех выдуманных
Чудовищ, сменяющихся с частотой в два герца,
И липкая благодать переполнит выбоины
И полости в сердце.

Я буду слюнявый дебил, брат напольных ваз,
Нелепейший и счастливейший Бобби Браун,
Довольненький, как молоденькая вдова,
Степенный и мудрый, как лиса с виноградом.

Осталось ещё отучиться с тобой беседовать,
Когда никого нет рядом.

Давай, ты придумаешь лекарство от всех болезней,
А я буду придумывать новые болезни,
Которые не лечатся этим лекарством.
Давай ты изведёшь всё-всё оружие,
А я буду тайно делать новое.