Стефан Малларме - Стихотворения

Прозрачно стих безгрешный мой

Хрустального коснется края:

Так стайка нереид, играя,

Мелькнет за пенною каймой.

Смотрю на брызги за кормой —

Дозорным был еще вчера я, —

Друзья, напрасно ночь сырая

Грозит нам новою зимой.

Волна пьянит меня пустое!

Заздравный этот кубок, стоя,

Я подниму за все, что сам,

Скользя над темною водою,

Доверил белым парусам

Под одинокою звездою.

Над человеческим оцепенелым стадом,

Где черным знаменем ревет разбойный шквал,

Угрюмо высятся исхлестанные градом

Бродяги, чей призыв и нас не миновал,

Взывают о глотке лазури исполины,

Как в цедру горькую, вгрызаясь в Идеал.

Он заменил им все и амфоры из глины,

И посохи, и хлеб, — в пустынные места,

К морям, лежит их путь, неодолимо-длинный.

Отставшие хрипят, любуясь, как густа

Их собственная кровь, вскрывающая вены, —

Целуй, о Смерть, целуй умолкшие уста!

Архангел оборвал поход их дерзновенный,

Когда на берегу возвысился морском

И в сердце слабым меч вонзил благословенный.

Мечту и скорбь они всосали с молоком.

Горда сынами Мать, а люди на колени

Готовы пасть, едва в угаре бунтовском

Вскипит их стон, и нет рыданья вожделенней!

Они утешены, им мелочность чужда,

А следом, под дождем плевков и оскорблений,

Плетется гаеров освистанных орда.

Таких же точно слез со щек они не стерли,

Дорожный прах они глотают без стыда,

Но балаганный вой застрял в бессильном горле,

Не вызвав жалости услужливой толпы, —

О Прометеев род, отвергший клекот орлий!

В безводные пески свернут они с тропы,

Туда, где злобный Рок, как царь, чинит расправу,

И кинутся лобзать сатраповы стопы.

Любовь сквернителю святыни не по нраву:

Семейной кляче он взбирается на круп,

И вмиг счастливая чета летит в канаву.

А стоит флейтой вам коснуться робких губ,

Мальчишки рассмешат зевак нелепой позой,

Повыставив зады наглей гремящих труб.

А стоит женщине украсить платье розой,

Он изжует цветок и, трупа лиловей,

Ей выплюнет на грудь с распутною угрозой.

Кривое канотье надвинув до бровей,

В огромных сапогах при карликовом росте,

Хохочет сластолюб, и скопище червей

В подмышках гнилостных клубится, вызов бросьте

Растленному, увы, скрежещущий клинок,

Как лунный луч, пройдет сквозь призрачные кости.

Того, кто в гордости священной одинок,

Бессильны оскорбить завистливые слухи,

А эти, чтобы мстить, готовы сбиться с ног.

Над ними нищие куражатся старухи,

Толпа, орущая: «Танцуй, кривляйся, пой!»,

Когда пустеет жбан и заурчало в брюхе.

Поэт на ненависть и жалость не скупой,

За бесприютный дар не ведая расплаты,

Вам скажет: «Это сброд ничтожный и тупой.

Свершайте подвиги и, как табун крылатый,

Упейтесь славою на девственном ветру,

Не пятьтесь конницей, закованною в латы!

Достойным фимиам курите на пиру,

Но гаерский колпак — посмешище прямое!

Постыдно продолжать нелепую игру».

Теперь, когда в лицо им вылили помои,

В разочарованной провидческой хандре

Они, изобразив отчаянье немое,

Спешат повеситься на первом фонаре.

Печалилась луна. Восторг неуловимый

Рыданьями виол струили серафимы,

И музыка текла с невидимых смычков

В лазурь дымящихся, туманных лепестков.

Ты первый поцелуй узнала в тот счастливый,

Благословенный день, — дурманные приливы

Терзали душу мне, пьянея от мечты,

Не оставляющей похмельной пустоты

Сердцам, что навсегда с ревнивой грустью слиты.

Я шел, уставившись в изъеденные плиты

Старинной площади, когда передо мной,

Смеясь, возникла ты под шляпкою сквозной

Из отблесков зари, так в полумраке тонком

Я зацелованным, заласканным ребенком

Следил, как добрая волшебница, во сне,

Снежинки пряных звезд с небес бросает мне.

Глазурной Гебе я завидую, принцесса,

На чашке, что к губам прильнула дорогим,

Но не дерзнет аббат стать богом в чаще леса

И на фарфор к тебе не явится нагим.

К помаде больше ты питаешь интереса,

Болонкой не прижмешь меня к шелкам тугим,

Я не придворная забава и не пьеса,

Но, кажется, меня Вы предпочли другим.

Так прикажи... Завит искусством ювелира

Твой локон золотой, твой смех — трава для клира

Овец, отзывчивых на прихоть госпожи.

Так прикажи, и я на флейте заиграю,

На веере любви присяду робко с краю,

Стать пастухом твоих улыбок прикажи!

Пьянеть в озерах глаз, как будто нет давно

Шута, что черноту и грязь фонарной сажи

Движением руки преображал в плюмажи:

Я в парусиновой стене прорвал окно!

Из омута измен не выплыть, и смешно,

Что Гамлета тоска, всегда одна и та же,

Сметет мой зыбкий склеп, — навек исчезнув даже,

В исконной чистоте я опущусь на дно.

Но вот под кулаком запела медь кимвала

И наготу мою жемчужную сковала:

Внезапный блеск, искрясь, лицо мне опалил.

Как мог я не понять (полночный ужас кожи!),

Что смытый ледяной водою слой белил,

Неблагодарному, мне был всего дороже!

Обуреваемой страстями негритянке

Юницу вздумалось приворожить к плодам, —

Под рваной кожурой о знойные приманки! —

Обжора к дьявольским готовится трудам:

К тугому животу примеривает груди

И вскидывает вверх (попробуй-ка достань!)

Ботинки черные — подобья двух орудий,

Раздвоенный язык, слюнявящий гортань.

Газелью наготу к себе прижала грубо,

Слонихой на спину упала и лежит,

Любуется собой, смеется белозубо

Закланнице, чья плоть испуганно дрожит.

А между бедрами, под приоткрытой кожей,

Где чаща черная таинственно густа,

Светлеет розовый, на перламутр похожий,

Ненасытимый зев причудливого рта.

От запахов лекарств и жесткого матраца,

От неизбежного распятья на стене

Осатанел больной, ах, только бы добраться

До безучастных штор на розовом окне!

Встает, но не затем, чтоб старческие мощи

Согреть, он жаждет свет увидеть на камнях,

Небритою щекой прижаться, грудью тощей

Приклеиться к стеклу в рыжеющих огнях.

Упиться синевой, дразнящей плоть гнилую,

Так страсти аромат вдыхал он молодым,

Теперь слюнявому подставлен поцелую

Взамен девичьих плеч закатный теплый дым.

Он жив! он поглощен не запахом елея,

Не кашлем, к дьяволу лекарственный настой

И мерный маятник! там, вдалеке, алея