Хаим Нахман Бялик - Стихотворения и поэмы

Им счастье даровано, мне — боль и беды,

Но знают ли братья об этом?

Но знают ли, сколько противников злобных

Стеною меня окружает?

Спой же мне, птица, о крае, где вечно

Осень не наступает.

Не шлют ли привет мне плоды молодые,

В долинах набравшие силы?

Утешен ли старец Сион иль, как прежде, —

Руины ему да могилы?

Шарона [6] Шарон – равнина на восточной стороне Средиземного моря земля и Ливана вершины —

Дают ли душистую мирру?

Проснулся ль отец кипарисов и кедров,

Являя красу всему миру?

Роса на Хермоне [7] Хермон – гора на севере Израиля. , как жемчуг, ложится

Или слезами сочится?

Струится ли светлый поток Иордана,

Высится ль гор вереница?

Спускаются ль с неба тяжелые тучи,

Предвестники горя-печали?

Спой, птица, о крае, где пращуры наши

Жизнь и смерть познали.

Не вянут ли мирты, взращенные мною [8] Не вянут ли мирты… – В этой строфе восемнадцатилетний поэт демонстрирует слияние своего «я» с древним еврейским народом. ,

Как сам я теперь увядаю?

Когда-то и я был цветущим и сильным,

О том лишь, увы, вспоминаю.

О чем шепчут листья кустов придорожных,

Ответь-расскажи, моя птица;

О давних изгнаньях, о новых надеждах

На то, что страна возродится?

А братья мои, те, что пашут и сеют,

Какие поют они песни?

Обресть бы мне крылья и перенестись бы

В край роз и миндаля чудесный!

А что расскажу тебе я, моя птица?

В чем ты ожидаешь признанья?

Не песни, а плач от меня ты услышишь,

Стоны и причитанья.

Поведаю я всем известную повесть

О тяжкой судьбе на чужбине,

О бедах несчетных былых и грядущих,

О зле, торжествующем ныне…

Оставь же меня и лети, дорогая,

В пустыню лети или в горы.

Для пения создана ты, не для плача,

Для счастья, а не для позора.

Не стон наш с тобою излечит больного,

Не он зарастит мою рану.

От слез только сердце, как мятые травы,

Глаза застилает туманом.

Кончаются слезы — нет больше надежды,

Но боль — без конца, без начала:

Мир тебе, птица, и дай Бог, чтоб радость

В песне твоей звучала.

1891

Перевод Я. Либермана

Тот же старец, ветхий, слабый,

Весь он высох, весь в морщинах,

Так же возится уныло

Он средь книг своих старинных.

Та же ветхая старушка

Все чулки чинит и вяжет,

Вечно молится, без клятвы

Слова старая не скажет.

Так живут они полвека,

С каждым годом жизнь их тише;

Тот же кот на том же месте;

Полусонный, ждет он мыши.

Стены — в серой паутине,

Как в запыленных волокнах.

Как когда-то, вижу груду

Мертвых мух на тусклых окнах.

Юный, бодрый мир остался

Там, за этими стенами.

Здесь все тихо, здесь вы те же,

Здесь истлеть бы вместе с вами!..

1891

Перевод Л. Яффе

О ветхие книги, страницы Талмуда,

сказания древней Аггады, —

у вас во мгновенья тоски одинокой

душа моя ищет услады.

Как червь, что зарылся в расселине камня,

таясь среди мрака и пыли,

так робко я кроюсь под сень вашей тайны

от злобного гнета насилий.

Во тьме непроглядной бреду по дороге,

и небо туманом одето —

вы рвете туманы, и льется мне в сердце

луч новый от вечного света.

И, бросив погоню за тенями жизни,

стихая под сенью Аггады,

я плачу, и тихо из груди родимой

впиваю напиток отрады.

Живу средь народов презренный и жалкий,

не смею дать волю рыданьям:

я столько рыдал бы, что слезы б иссякли,

но только с последним дыханьем.

Была прежде арфа — и арфу я скорбно

повесил на иве прибрежной,

и горько заплакал, и слезы ту арфу

умчали волною мятежной.

Ой, арфа, певица напевов Егуды!

Теперь эти струны разбиты —

а некогда пели псалмы Адонаю [9] Адонай — одно из имен Бога.

и гимны красе Шуламмиты [10] Шуламмита — Суламифь из "Песни песней". ...

Угасли цари — песнопевцы Сиона;

ни трона, ни струнного звона...

Свирель моя скорбной голубкой тоскует

на чуждых реках Вавилона.

Но были в изгнаньи певцы и герои —

герои народного духа,

и отзвуки арфы звенели в их сердце

и в памяти чуткого слуха;

и вникли те люди в народную душу

пытливостью вещего взгляда,

и дивные звуки умолкнувшей арфы

спасли — и родилась Аггада!

И в дни морей скорби — как струн, я касаюсь,

страниц обветшалых рукою —

поплачу над ними о горе народном

и сердце мое успокою;

и вижу тогда я величье народа,

с главой выше горних туманов,

и чую душою, что черви воспрянут

и — верь! — победят великанов.

1892

Перевод В. Жаботинского

Не птицею, вольно и гордо раскинувшей смелые крылья,

Не львом, раздробившим затворы в стремленьи к пустыням и

воле, —

Собакой, побитой собакой, стыдясь своего же бессилья,

Бежал я сегодня далеко в широкое чистое поле.

И полем иду я и внемлю беседе меж Богом и нивой,

И слышу под ласками ветра шуршанье высокого стебля,

И шорох ползущего гада, и лепет потока ленивый,

И то, что рокочут колосья, тяжелые космы колебля.

Уйду я глубоко и скроюсь, зароюсь в рокочущий колос,

Сольюсь и отдамся в истоме волненью могучего жита:

В далеком молчании леса учую загадочный голос,

И станет великая тайна и мне на мгновенье открыта,

И кинусь на влажную землю, прильну и приникну, рыдая,

И стану пытать я печально у лона праматери вечной:

Скажи мне, о мать и царица, скажи мне, родная, святая,

Зачем и меня не вскормила ты грудью живительно-млечной?..

Все тихо. На западе солнце склонилося к горному краю,

И стебли меня, как родного, как будто бы с ними же рос я,

Укутали нежною тенью, и в ней я неслышно ступаю —

И небо вверху надо мною, а справа и слева колосья.

И тучки по синему небу плывут-расплываются, тая,

И крадутся тени по ниве, исполнены медленной лени;

Но миг — и рассеется тучка, и нива блестит золотая,

И дремлет под ласками ветра, и грезит в игре светотени...

Вдруг повеяло вихрем, пронеслася прохлада,

Встрепенулись колосья, поклонились глубоко

И, шумя побежали, словно робкое стадо,

Побежали далеко-далеко.

Побежали в долину, прокатились как волны,

Рокоча докатились до зеленого бора,

И разлился невнятно, светлой радости полный,

Бодрый шум золотого простора.

Что бежите, колосья, и куда, золотые?

Саранчей что шумите в беззаботном разгуле?

Отчего засверкали ваши брови густые,

Мотыльков легкокрылых спугнули?

Не вдогонку ль несетесь пробегающей тени,

В синий край, где раздолье, ширь и вольная воля?

Или мчитесь в отчизну сонных грез и видений,

О, колосья широкого поля?