Наварр Момадэй - Путь к Горе Дождей

Подходя к творчеству Момадэя в целом, можно ясно видеть своеобразие и масштабность его эстетики и художественного новаторства. Подобно крупнейшим художникам слова, с каждой новой книгой он предлагает читателю и новый тип повествования. И этим писатель, несомненно, обязан тому, что его художественная система явилась органичным продолжением народной традиции – «духа, остающегося жить». Примером этой живой связи стали: летописание по модели традиционных календарных хроник в «Пути к Горе Дождей»; беллетристическое повествование на обрядовой основе в «Доме, из рассвета сотворенном»; обретение имени в магическом акте оживления посредством активной деятельности, сопряженной с опасностью и упоением творчества, в автобиографической повести «Имена»; разработка малых форм опоэтизированной прозы через переживание и осмысление феномена сакрального щита («В присутствии Солнца»); и, наконец, эксперименты с формой изобразительно-декоративного типа и создание лирико-философского романа в щитах-медальонах «Древнего дитя». Основные категории эстетики Момадэя – «дивование» и «упоение» – проявляются во взаимодействии творческой личности с миром, приходя путем мистического откровения. Здесь способно помочь слово в его сакральном качестве – магическом соединении звука и смысла – что является основной чертой творчества аборигенного писателя, тогда как традиция вещего сна заявляет о себе и в живописи, и в прозе, и в поэзии, и в эссе. И, наконец, влияние народного мифа, проходящее через все творчество писателя. Эти многочисленные дары Великой Тайны [Дакотический термин для обозначения не имеющего ни конечного образа, ни конкретного имени высшего Божества, мыслимого как источник и совокупность всех священных сил Вселенной. – Прим. ред .], раскрывающиеся подобно лепесткам цветка, внятны чуткому уму. И самый важный среди них – способность видеть и выражать в «тонких этимологиях» и трепетных образах, «взгляд за пределы времени и пространства» – с вязь всего со всем, и одновременно – собственную причастность к тайне бытия, посредством «духа, остающегося жить».

А. В. Ващенко

Равнинный полдень между скал.

Едва низину различить:

Бревна пустого здесь оскал -

Мох, насекомое – пустяк.

Но воды бьются в глубине,

Восходят к устью. Что же в них?

Что движет древний этот вал,

Бурлит могуче у начал.

Странствие это началось однажды давным-давно на северных окраинах Великих Равнин. Длилось оно многие поколения и растянулось на долгие сотни миль.

А в конце его было много о чем вспомнить, призадуматься и поговорить.

«Знаете, все имело начало…» Для кайова началом стала борьба за жизнь в бесплодных горах севера. Говорят, именно там вышли они в этот мир через полый древесный ствол. Конец странствия тоже был борьбой – и борьба эта была проиграна. Юная степная культура кайова высохла и умерла, как трава, сожженная ветром прерий. Настал день, подобный року: на все стороны, сколь хватало глаз, земля усеялась тушами бизонов. Бизон был живым воплощением Солнца, первейшей Жертвой на Солнечной Пляске. С истреблением диких стад была сломлена и воля народа кайова – не осталось ничего, что поддерживало бы их дух. Но все это – праздные воспоминания, Жестокие привычные корчи истории человечества. А промежуток стал порой великих приключений, полноты Жизни и духа. Талисман Тай-ме явился кайова в вещем сне, порожденном страданием и отчаянием. «Возьмите меня с собой, – сказал Тай-ме, – и я дам вам все, что пожелаете». Так оно и случилось. Великим приключением стал для кайова путь в глубь континента. Они начали долгое переселение от истоков реки Йеллоустон на восток, к Черным Холмам, и на юг, к горам Вичито. По дороге они обрели лошадей, веру индейцев равнин, любовь и страсть к открытым пространствам.

Кочевой дух их вырвался на волю. В союзе с команчами они царили на юге Великих Равнин в течение ста лет. В ходе этой долгой миграции они возмужали как народ. Они обрели высокое понятие о себе. Они дерзнули воображать и определять свою судьбу.

Таким образом, в определенном смысле путь к Горе Дождей является, по сути, историей идеи, представления человека о самом себе, идеи, имеющей давнее и непосредственное бытие в народной словесности. Устная традиция, посредством которой она сохранилась, пострадала со временем. То, что осталось – отрывочно: мифы, легенды, фольклор да молва – и, конечно, сама идея, столь же важная и цельная, как прежде. В том-то и чудо.

Странствие, припоминаемое здесь, продолжает обновляться – каждый раз, как приходит на ум чудо, ибо таковы особое право и обязанность воображения. Это цельное странствие, тонкое по мысли и движению, и производится оно всей памятью сразу, тем опытом духа, который столь же легендарен, сколь и историчен, и принадлежит столь же личности, как и всей культуре. Странствие порождает, прежде всего, три реалии: пейзаж, ни с чем не сравнимый; время, ушедшее навсегда, и дух человеческий, остающийся жить. Опыт воображения запечатлевает предания человеческого бытия так же верно, как и опыт истории. Наконец, помимо прочего, припоминаемое странствие это способно стать откровением о том, как такие предания родятся, развиваются и сходятся в сознании человеческом. На пути к Горе Дождей – множество вех, множество странствий, слитых воедино.

С самого начала странствие кайова было выражением человеческой идеи; и выражение это выглядит вернее всего в виде дивования и восторга: «Там было множество людей, и ах, как же все было прекрасно! То было начало Солнечной Пляски. Знаете, ведь все это было в честь Тай-ме и случилось давным-давно».

Среди равнин Оклахомы, к северо-западу от хребта Вичито, высится одинокий холм. Для моего народа, кайова, это древняя веха, коей они дали имя Горы Дождей.

Климат этого края – суровейший в мире. Зима приносит метели, знойные смерчевые вихри встают весной, летом же прерия превращается в раскаленную наковальню. Трава буреет, делается ломкой и хрустит под ногой. Вдоль ручьев и рек зеленеют поясками рощицы ореха-хикори и пекана, ив и ведьминых орешков. В июле-августе издали кажется, будто листва парит и корчится от зноя. Крупные зелено- желтые кузнечики выпрыгивают повсюду из высокой травы, взлетая, словно кукурузные зерна, и ударяются о кожу, да черепахи ползают по красной земле, неторопливо бродя тут и там. Одиночество присуще этой земле. Все, что ни есть на равнине стоит обособленно, глаз не смешивает вещей – это всегда один холм, одно дерево, один человек. Взглянуть на этот пейзаж ранним утром, когда солнце стоит за спиной, – значит, потерять чувство пропорций. Воображение оживает: вот, думается, края, где началось Сотворение мира.