Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

И чести своей не предал,
И славы солдатской отведал,
И мне безотцовщины не́ дал,
Хлебнуть этой доли — не да́л.

А что не досталось ему
Прямого
в окопчик
снаряда,
За это спасиба не надо,
За это спасибо — кому?

Я лермонтовский возраст одолел,
И пушкинского возраста предел
Оставил позади, и вот владею
Тем возрастом, в котором мой отец,
Расчета минометного боец,
Угрюмо бил по зверю и злодею.

Отец мой в сорок лет владел брюшком
И со стенокардией был знаком,
Но в сорок два он стал как бог здоровый
Ему назначил сорок первый год
Заместо валидола — миномет
Восьмидесятидвухмиллиметровый.

Чтоб утвердить бессмертие строкой,
Всего и нужно — воля да покой,
Но мой отец был занят минометом;
И в праведном бою за волю ту
Он утверждал опорную плиту,
И глаз его на это был наметан.

И с грудою металла на спине
Шагал он по великой той войне,
Похрапывал, укутавшись в сугробы.
И с горсткою металла на груди
Вернулся он, и тут же пруд пруди
К нему вернулось всяческой хворобы.

Отец кряхтел, но оказался слаб
Пред полчищем своих сердечных жаб
И потому уснул и не проснулся.
Он юным был — надежды подавал,
Он лысым стал — предмет преподавал,
Но в сорок два — бессмертия коснулся.

Стенограмма трибунала,
Лихолетию — предел.
В стенограмме грому мало,
Зато дым глаза проел.
Вдоволь дыма, вдоволь чада,
Что там чудится сквозь чад?
Это — дети, это — чада
Стонут и кровоточат.
Отчего сегодня вдруг
Все в глазах одна картина —
В сером кителе детина
Рвет дите из женских рук?

Фотография на вклейке —
За оградою, как в клетке,
Люди-нелюди сидят,
Все гляделками глядят.
Геринг с кожею отвислой,
Кальтенбруннер с рожей кислой,
Риббентроп как жердь прямой —
Что с них спросишь, боже мой?
Что им дети? Что им мать
Обезумевшая? Что им
Наши села с бабьим воем?
Им бы губы поджимать.

Темен, темен их закон,
Как очки на ихнем Гессе,
Ну загнали их в загон,—
Что им грады? Что им веси?
Это сколько ж надо спеси,
Чтоб детей швырять в огонь?

Том закрою, тихо встану,
Напою водицей Анну,
Одеяльце подоткну.
Про войну читать не стану,
Подышать пойду к окну.

Анна
в память бабки Анны
Анною
наречена.
На земле от бабки Анны
Только карточка одна.
Бабка в час великой муки —
Хлебца в сумку, деток в руки,
А себя не сберегла:
Умирала за Уралом,
Было бабке двадцать с малым,
Чернобровая была.

Не дождались Анну деды:
Оба Деда до Победы
Дотрубили в битве той;
Только жить им трудно было,
Знать, война нутро отбила —
Под одной лежат плитой.

Есть у Анны мать с отцом —
Разве мало? Кашу сварим,
Отогреем, отоварим,
Не ударим в грязь лицом.

Ночь пройдет. В начале дня
В ясли сдам свою отраду,
Анна вскрикнет, как от яду,
Анна вцепится в меня.
Не реви, скажу, Анюта,
Твое горе не беда,
Твоя горькая минута
Не оставит и следа.
Сделай милость, не реви,
Сердца бедного не рви.

К поэту С. питаю интерес,
Особый род влюбленности питаю,
Я сознаю, каков реальный вес
У книжицы, которую листаю:
Она тонка, но тяжела, как тол,
Я семь томов отдам за эти строки,
Я знаю, у кого мне брать уроки,
Кого мне брать на свой рабочий стол.

Строка строку выносит из огня,
Как раненого раненый выносит,—
Не каждый эту музыку выносит,
Но как она врывается в меня!
Как я внимаю лире роковой
Поэта С.— его железной лире!
Быть может, я в своем интимном мире,
Как он, политработник фронтовой?

Друзей его люблю издалека —
Ровесников великого похода,
Надежный круг, в который нету входа
Моим друзьям: ведь мы не их полка.
Стареть им просто, совесть их чиста,
А мы не выдаем, что староваты,
Ведь мы студенты, а они — солдаты,
И этим обозначены места.

Пока в пекарне в пряничном цеху
С изюмом литпродукция печется,
Поэт грызет горбушку и печется
О почести, положенной стиху:
О павших, о пропавших и о них —
О тех, кто отстоял свободный стих,
В котором тоже родины свобода,—
Чтоб всяк того достойный был прочтен,
И честь по чести славою почтен,
И отпечатан в памяти народа.

Издалека люблю поэта С.!
Бывает, в клубе он стоит, как витязь.
Ах, этот клуб! — поэтов политес
И поэтесс святая деловитость.
Зато в награду рею гордым духом,
Обрадованно рдею правым ухом,
Когда Борис Абрамыч С., поэт,
Меня порой у вешалки приметит
И на порыв души моей ответит —
Подарит мне улыбку и привет.

Апрель, апрель на улице!
А на улице февраль.
Еще февраль на улице,
А на улице — апрель!

И крыши все затаяли,
И солнышко печет.
Эх, взять бы мне за талию
Подснежников пучок!
Взять бы в руку вербочку,
Чтоб запахом текла,
Мимозную бы веточку —
Весточку тепла!
Весточки вы ранние,
Ветры издалека —
Весенние, бескрайние,
Искрящиеся слегка…

Апрель, апрель на улице!
А на улице февраль.
Еще февраль на улице,
А на улице — апрель!

Не дома, не под крышею,
На самом ветерке
Стоит девчонка рыжая
В зеленом свитерке.
Стоит с довольной миною,
Милою весьма.
А может, вправду минула,
Сгинула зима?
Может, вправду сгинула?
Солнышко печет!
Той, что шубку скинула,
Слава и почет!

Апрель, апрель на улице!
А на улице февраль.
Еще февраль на улице,
А на улице — апрель!

Сколько солнца шалого
На улице хмельной!
Улица, как палуба,
Ходит подо мной.
Я рот закрыл с опаскою,
Держу едва-едва
Вот эти шалопайские,
Шампанские слова.
Весточки вы ранние,
Ветры издалека —
Весенние, бескрайние,
Искрящиеся слегка…

Мне бы плыть на медленной байдарке
По рассветной розовой воде,
Чтобы всюду были мне подарки,
Чтобы ждали праздники везде.
Чтобы птицы ранние свистали —
Это ведь не я их разбудил.
Чтобы ветки мокрые свисали,
Чтобы я лицом их разводил.
Позабудут выдры свои норы,
Вылезут ко мне средь бела дня.
Сто кувшинок хлынут в мои ноздри,
Сто пушинок сядут на меня.
Сто мальков мне пальцы защекочут,
Лишь возьму и руку окуну.
Я слова упрячу за щекою,
Никого неловко не спугну.
А когда вблизи ударит рыбина,
Ринусь я глазами ей вослед —
И не надо мне фунтовой прибыли,
У меня и удочек-то нет.
Ни двустволки, ни ученой суки,
Ни капкана нет, ни западни.
Снасти — для слепых и для безухих,
Ну а мне — на что же мне они?