Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Бремя денег меня не томило,
Бремя славы меня обошло,
Вот и было мне просто и мило,
Вот и не было мне тяжело.

Что имел, то взрастил самолично,
Что купил, заработал трудом,
Вот и не было мне безразлично,
Что творится в душе и кругом.

Бремя связей мне рук не связало,
С легким сердцем и вольной душой
Я садился в метро у вокзала,
Ехал быстро и жил на большой.

И мои золотые потомки
Подрастут и простят старику,
Что спешил в человечьем потоке
Не за славой, а так — ко звонку.

Что нехитрые песни мурлыкал,
Что нечасто сорочку стирал,
Что порою со льстивой улыбкой
В проходной на вахтера взирал.

Кончена дружба — дороженьки врозь.
Как не отметить событие это?
Все же немало пожито, попето,
Славно нам пелось и славно жилось.

Сядем, как прежде, и сыр пожуем,
Чаши наполним и души остудим,
Что пережито, того не забудем,
Что позабудется — переживем.

Все, что простительно, то прощено,
Что непростительно, то не простится,
Можно б ругаться, но проще проститься,
Кончена дружба — допьемте вино.

Кончена песня, и ночь на дворе,
Спеть бы другую, да поздно, да поздно,
Швы разошлись, разойдемся порозно —
Ночь на дворе, и виски в серебре.

Все же позвольте, тряхнув сединой,
Пару слезинок глотнуть напоследок:
В том-то и дело, что больно он редок —
Дружбы старинной напиток хмельной.

Кислых щей профессор,
То есть академик,
Распевает хором,
То есть а капелла,
А его собачка
Малость приболела,
То есть оклемалась,
То есть околела.

То есть окончательно
Дело блеск,
Всё так замечательно
Перетасовалось:
Что не издавалось,
Вдруг поиздавалось,
Видно, и собачка
Переволновалась.

Ей профессор кислый
Наливает щи,
А ему собачка
Говорит: ищи!
Кажи мне, профэссор,
Любишь ли менэ?
А он отвечает:
Ё-К-Л-М-Н.

…И снова я проваливаюсь в сон,
И вновь меня являет миру он,
И снова я, провяленный как вобла,
Вздымаю веки и себя браню,
Но больше чести я не уроню —
Я буду бдеть!
Глядеть я буду в оба!

И я на диссертанта пялюсь. Он
Такое мелет, что невольный стон,
Проявленный не кем-нибудь, а мною,
Ко мне невольно привлекает взгляд
Не чей-нибудь, а сразу всех подряд,
И я молчу, верней, чуть слышно ною.

Я тихо ною. Тихо мелет он.
И снова я проваливаюсь в сон.
И снится мне подводная картина:
Зеленый свет, придавленная тина,
А я — большой, тяжелый, снулый сом.
Вдруг черная ко мне крадется тень!
Я слышу крик какого-то кретина,
И надо мной с дубиною детина —
Шарах по голове!

И бюллетень
Вручает мне коллега, член совета,
И я благодарю его за это.

Я спросил ее несмело:
«Как зовут тебя, Гизелла?
Только имя мне отдай!»
На мою мольбу немую
Отвечала напрямую,
Отвечала: «Угадай».

Я не мог снести удара,
Я гадал, она рыдала
Под уплывшею луной.
На заре, когда Гизелла,
Взор потупя, вдаль глядела,
Мы слились во тьме ночной.

Я опять спросил неловко:
«Как зовут тебя, плутовка?
Подари мне эту весть!»
Отвечала мне не сразу,
Отвечала: «Бойся сглазу,
Береги девичью честь».

Я не мог снести удара,
Я берег, она рыдала
И кусалась, как зверек.
Потерял я все обличье,
Но наградой честь девичья,
Я сберег ее, сберег.

Едва газон зазеленел, зазеленел газон,
Как я пришел в прокатный пункт, явился в пункт проката
И попросил в прокат козу на отпускной сезон,
Прикинул я, что взять козу позволит мне зарплата.

В прокатном цехе мой запрос веселый вызвал смех:
«Ку-ку, товарищ козодой,— сказали мне резонно,—
Чего-чего, а дойных коз мы запасли на всех,
Зачем же брать козу весной, задолго до сезона?»

И тут во мне мой здравый смысл, козел его бодай,
Возобладал, и я сказал: «Коль так, то все в порядке.
Придет сезон, возьму козу — и сразу на Валдай,
Где у меня владений нет, но есть четыре грядки».

Мои внучата в честь козы бычками замычат,
Иван Марты п ыч в сей же час из улья вынет раму,
Профессор Шехтер окуньком попотчует внучат,
А я начну козу качать и выполнять программу.

Я напою козу водой, и накормлю травой,
И буду плавать в молоке со всей своей ордою,
И мне казенная коза окупится с лихвой,
Четыре литра — не предел козиному надою.

Не спи, задолжница, не спи, не блей и не болтай,
Копи белковые тела, копи, коза, липиды,
И наши нам , коза, отдай, козел тебя бодай,
А то, что нет у нас козла, так то, коза, терпи ты.

Терпи, коза, а то мамой будешь.

Строжайшая женщина в мире
Над ужином тихо колдует,
Пред нею картошка в мундире,
И соли немножко,
И лук.

Ее непоседливый друг
На клубень с усердием дует.
Пред ним кожура на газете,
И хлеб на газете,
И соль.
И располагает к беседе
Накрытый клеенкою стол.

А день за окном истлевает,
Он сумрачен и сыроват,
А лампа на них изливает
Свои шестьдесят, что ли, ватт,
А руки им греет картофель,
И дело идет к темноте.
А чайник стоит на плите.

И чайника белая крышка
Танцует цыганочку, что ли,
Приплясывает — от излишка
Веселья, а может, и боли,
И пляс этот, пляс поневоле,
И окна холодные эти,
И этих картофелин дух
Так располагают к беседе —
И необязательно вслух.

Мы засыпаем в переулке,
В котором нет войны.
Приходит ночь в благословенный город,
Приходят сны.

Приходит ночь в битком набитый город,
Приходит тишина.
Вот где-то вскрикнул женский голос,
Но это не война.

Троллейбусы черны, смиренны,
Нет никого.
Спит город, спят его сирены,
Спят женщины его.

Не мечутся простоволосо
В оставшиеся сорок семь секунд.
Спит переулок. Осень.
Часы текут.

Часы текут, текут, стекают,
Уходят прочь.
И — тикают.
И не стихают
Всю ночь, всю ночь.

А дождь был попросту смешной -
Подпрыгивал, названивал —
Не проливной и не сплошной,
А так, одно название.