Анатолий Жигулин - Летящие дни

И пока все длился спор:
Был ли дом, а может, не был,
Стали полем — пол и двор,
Потолок — высоким небом.

* * *
Милая девушка, чт оты колдуешь…
А. Блок

Завладела моей неуютной душой
На глазах у недобрых людей.
Срок для жизни дается нам —
Ах! — небольшой,
И поэтому — смело владей!

Может, кто-нибудь скажет
О разнице лет.
Пусть себе говорят что хотят.
У поэтов и ангелов возраста нет.
Только звезды навстречу летят.

НАПУТСТВИЕ

Будешь вольною птицей.
Будешь яркой звездой.
Будешь гордо кружиться
Над землей, над водой —

Если будет в тетради
Только правда одна,
Если легкости ради
Не пригубишь вина.

Не того, что хмельное
На победных столах,
А того, что больное
Жаждой славы и благ.

Эти сладкие «яства»
Нам, поэтам, — беда.
Ведь при них от лукавства
Не уйти никуда.

Лишь бы правды погуще,
Как Твардовский сказал,
А не райские кущи
И стотысячный зал.

И медалей не надо —
Суета и хвальба.
Нам, поэтам, награда —
Это наша судьба.

И была бы тревога
За Отчизну, страну.
Остальное — от Бога,
Как рекли в старину.

ЛЮБОВЬ

Ах, Ирина, Ирина! Совсем не беда,
Что судьба берегла нас не очень.
Что осенних берез
Золотая слюда
Затаилась
В предчувствии ночи.

Что останется в мире
От нашей любви,
Если мир не погибнет от взрыва?
Будут плакать о нас
По ночам соловьи
И черемуха виснуть с обрыва.

Будет радостный мир
Родников, лопухов.
Будет трепет ветлы и романса.
Я тебе посвятил
Три десятка стихов.
Пусть забудутся все,
Если жребий таков.
Лишь бы сын наш любимый
Остался.

БЕЛЫЙ ЛЕБЕДЬ
Дворянский род Раевских, герба Лебедь,
выехал из Польши на Московскую службу
в 1526 г. в лице Ивана Степановича Раевского.
Раевские служили воеводами, стольниками,
генералами, офицерами…
По энциклопедическому словарю
Брокгауза и Ефрона, т. 51, с. 103–105

Ян Стефанович Раевский,
Дальний-дальний пращур мой!
Почему кружится лебедь
Над моею головой?

Ваша дерзость, ваша ревность,
Ваша ненависть к врагам.
Древний род!
Какая древность —
Близится к пяти векам!

Стольники и воеводы…
Генерал…
И декабрист.
У него в лихие годы —
Путь и страшен, и тернист.

Генерал — герой Монмартра
И герой Бородина.
Декабристу вышла карта
Холодна и ледяна.

Только стуже не завеять
Гордый путь его прямой.
Кружит, кружит белый лебедь
Над иркутскою тайгой.

Даль холодная сияет.
Облака — как серебро.
Кружит лебедь и роняет
Золотистое перо.

Трубы грозные трубили
На закат и на восход.
Всех Раевских перебили,
И пресекся древний род —

На равнине югославской,
Под Ельцом и под Москвой —
На германской,
На гражданской,
На последней мировой.

Но сложилося веками:
Коль уж нет в роду мужчин,
Принимает герб и знамя
Ваших дочек
Старший сын.

Но не хочет всех лелеять
Век двадцатый, век другой.
И опять кружится лебедь
Над иркутскою тайгой.

И легко мне с болью резкой
Было жить в судьбе земной.
Я по матери — Раевский.
Этот лебедь — надо мной.

Даль холодная сияет
Облака — как серебро.
Кружит лебедь и роняет
Золотистое перо.

САД

Здравствуй, родина,
Поле мое с васильками!
Здравствуй, сад
И заросший забор.
Этот сад посадил я
Своими руками.
Тридцать лет
Пролетело с тех пор.

Этот домик садовый
С отцом я построил.
Эти ели высокие
Я посадил.
Жаль, что годы шагают
Безжалостным строем
И уже не далек
Знак последних светил.

А на елях моих
Поселились веселые белки.
По садам из соседнего
Долгого леса пришли.
И резвятся, и скачут,
Как будто секундные стрелки.
И сбегают бесстрашно
До самой земли.

И рассветы над лесом
По-прежнему неудержимы.
И роса по утрам
На деревьях чиста, как слеза.
Сад еще плодоносит.
Родители стары, но живы.
Слава Богу!
Чего еще можно сказать?

* * *

Ах, Виктория-Вика!
Как же так в самом деле?..
Надломилась гвоздика.
А мы — проглядели.

Проглядели, хоть знали,
Что с тобою творится.
Ты прости нас в печали,
Свободная птица.

Отцвела ежевика
За садовой калиткой.
Не спасти тебя, Вика,
Ни свечой, ни молитвой.

Рок такой неминучий —
Тяжелый и страшный!
Словно черная туча
Над черною пашней.

Не помочь ни обедней,
Ни болью, ни кровью.
Может, только последней
Запредельной любовью?…

ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ
Имею рану и справку.
Б. Слуцкий

Я полностью реабилитирован.
Имею раны и справки.
Две пули в меня попали
На дальней, глухой Колыме.
Одна размозжила локоть,
Другая попала в голову
И прочертила по черепу
Огненную черту.

Та пуля была спасительной —
Я потерял сознание.
Солдаты решили: мертвый,
И за ноги поволокли.
Три друга мои погибли.
Их положили у вахты,
Чтоб зеки шли и смотрели —
Нельзя бежать с Колымы.

А я, я очнулся в зоне.
А в зоне добить невозможно.
Меня всего лишь избили
Носками кирзовых сапог.
Сломали ребра и зубы.
Били и в пах, и в печень.
Но я все равно был счастлив —
Я остался живым.

Три друга мои погибли.
Больной украинский священник,
Хоть гнали его от вахты,
Читал над ними псалтирь.
И говорил: «Их души
Скоро предстанут пред Богом.
И будут они на небе,
Как мученики — в раю».

А я находился в БУРе.
Рука моя нарывала,
И голову мне покрыла
Засохшая коркой кровь.
Московский врач-«отравитель»
Моисей Борисович Гольдберг
Спас меня от гангрены,
Когда шансы равнялись нулю.

Он вынул из локтя пулю —
Большую, утяжеленную,
Длинную — пулеметную —
Четырнадцать грамм свинца.
Инструментом ему служили
Обычные пассатижи,
Чья-то острая финка,
Наркозом — обычный спирт.

Я часто друзей вспоминаю:
Ивана, Игоря, Федю.
В глухой подмосковной церкви
Я ставлю за них свечу.
Но говорить об этом
Невыносимо больно.
В ответ на расспросы близких
Я долгие годы молчу.