Лев Маляков - Сберегите цветы полевые

Тот первый день войны —
Мой черный день —
Живет во мне,
  и нет ему забвенья,
Я не ищу от памяти спасенья —
Он навсегда со мною,
  словно тень.

Я вижу,
Как бегут на речку дети,
Как «юнкерсы»,
  взревев,
  в пике идут.
Тот давний день
  я отдаю на суд,
На суд людской —
На высший суд на свете!

Шумно и цветасто на вокзале —
Недругов не так у нас встречали.
Нашенское «милости прошу»
Ихнее «гут морген» заглушает.
Только я с поклоном не спешу, —
Что-то мне под ложечкой мешает.

Из Германии гостей
Экскурсовод
Провожал глазеть на стены-кручи.
А в моих глазах
Былого тучи
Подымались,
Застя небосвод.

Я стоял и в прошлое глядел:
Над Псковой молчали грозно башни,
Давний день,
Как будто день вчерашний,
Болью незабытою гудел.

«Юнкерсов» кресты опять в глазах,
Кажется, земля насквозь пробита
Бомбами.
Земля моя в слезах,
Кровью нашей русскою залита.

У стены не кто-нибудь —
Отец,
Мой отец под дулом автомата.
Без промашки
Бьет в упор свинец,
Смерть-свинец фашистского солдата…

Я ни в чем туристов не виню,
Их тогда и не было на свете.
За отцов не отвечают дети.
Но и память не предашь огню.

Откуда что бралось —
  не знаю:
В четырнадцать артистом стал.
Ходил у пропасти по краю,
И город был —
Как страшный зал.

А в зале —
  вермахта солдаты,
России лютые враги.
Играй, покуда нет расплаты,
Во имя правды смело лги!

Изображал я простофилю
С котомкой драной за спиной.
Тот путь актерский был извилист,
Оплачен дорогой ценой.

На сцене смерть подстерегала
За каждый наш
  неверный взгляд.
Гремели выстрелы из зала,
И не было пути назад.

И все-таки мы узнавали,
Скупив эрзацы-табаки:
Какие части на вокзале,
Какие выбыли полки.

Мы успевали мимоходом
Число орудий сосчитать…
Как с того света —
Из разведки
Меня всегда встречала мать.

Откуда что бралось —
  не знаю,
Я в той игре бывал старшой.
Ходил у пропасти
  по краю,
Чтоб жить
  с открытою душой.

Опять меня тревожат журавли.
И, чуя непогодье,
Ноют раны.
Опять не спится:
Вижу, как мы шли
Сквозь полымя и стужу,
Партизаны.

Молчал сторожко,
Уводил простор,
И гибель, и спасение сулящий.
Мы шли вперед беде наперекор.
А жизнь, что день, милей
И клюква слаще…

Измаянных,
Израненных в бою —
Чуть сплоховал —
Болото хоронило…
Над нами журавли в косом строю,
Срезая ветры,
Торопились к Нилу.

Внимал их крику неоглядный мох
И набухал туманом и тоскою.
Я слушал их
И к лютой боли глох,
Сжимал винтовку слабнущей рукою.

Который день тянулись прямиком,
Под стать тревожным и печальным
  птицам.
Тебя, болото, словно отчий дом,
Мы покидали с клятвой —
Возвратиться.

Не только мох осилили —
Прошли
Пути иные — этих не короче.
Знать, потому о прошлом журавли
Опять трубят —
И сердце кровоточит.

Думы уползают, как паром,
По волнам годов в иное лето.
Наша дружба давняя согрета
Партизанским памятным костром.

Сердце выжгло горечью дотла —
Нам невольно у огня молчится.
Маша, незабвенная сестрица,
Память о тебе
  светлым-светла.

До сих пор я
  горем сыт и пьян —
Неспроста у прошлого в полоне.
Не горит костер —
  от боли стонет,
Всхлипнув,
Пригорюнился баян.

Повторять любила:
Будем жить!
Не ошиблась веселунья наша.
Мы на сорок лет сегодня старше,
Но тебя не можем позабыть.

Посидим у жаркого костра,
Не пугая громкими словами
Память о былом…
Ты будешь с нами,
Маша — медицинская сестра.

Кто где погиб —
  того не знаю,
И не у всех могилы есть.
Я имена их называю:
Ушедших помнить —
  долг и честь!

Из Маляковых —
  Петр и Федор
Убиты в схватке с Булаком.
А мальцы нашенской породы —
Зараз не свалишь кулаком.

Не знаю,
  где отца могила, —
В застенке сгинул без следа.
Нужна была какая сила,
Чтоб в горе выстоять тогда!

Ржевуских не вернулись трое —
Мои по матери дядья…
Оставленный самой судьбою,
Погибших свято
  помню я.

Когда гнетет меня утрата
И сам с собою не в ладу,
Я к Неизвестному солдату,
Как к собственным дядьям, иду.

Душой возвыситься поможет
Мне верность роду моему.
И нет судьи
  верней и строже,
Чем сам я,
  сердцу и уму.

Моих друзей негромкие дела —
Следы давнишние
На партизанских тропах
И всполохи березок на окопах,
Повыжженных снарядами дотла.

На месте боя
В реденьком лесу
Кипрея запоздалое цветенье,
Как будто их последнее мгновенье —
Шагнувших в огневую полосу.

Моих друзей негромкие дела —
Потухшего костра живые угли,
Они по виду только смуглы —
Хранят частицу давнего тепла.

Озябший,
Угли приюти в ладонь,
Не только пальцам —
Сердцу полегчает.
Признаться, я и сам не чаял,
Что до сих пор
Хранят они огонь.

Моих друзей негромкие дела,
Как борозды,
Молчат в зеленом жите.
О борозды,
О шуме не тужите,
Нам тихость ваша мудрая
Мила.

Печь побелит к празднику Ирина,
Сварит студень и намоет пол.
Распрямит натруженную спину,
Сядет,
  одинешенька,
  за стол.

И уйдет с печальными глазами
На берег,
  где вербы зацвели.
За окошком взвизгнут тормозами
И умчатся дальше «Жигули».

Не услышит старая мотора,
Сгинув в довоенном далеке:
С Федором спускается под гору,
К солнечно смеющейся реке.

Федор прямиком идет ко броду,
Снял ботинки,
  засучил штаны…
И плывет Ирина через воду
С луговой веселой стороны.

Всю-то жизнь вот этак бы с любимым
Плыть,
  руками шею охватив.
И зачем ты, счастье,
  мимо, мимо?..
Не нашло к Иринушке пути.

И теперь ей слышится гармошка,
Видится кадрильный перепляс…
Расписались.
Бабоньки в окошках —
С молодых не сводят влажных глаз.

Но домой вернулись не на свадьбу
Объявило радио войну.
Не узнать колхозную усадьбу:
Бабы голосят, как в старину.