Ингеборг Бахман - Воистину

Просвещенные в вопросах любви
десятками тысяч книг,
приобщенные к ней повтореньем
все тех же жестов
и бессмысленных клятв,

посвященные в тайны ее,
но лишь здесь —
когда хлынула лава
и ее дыханием нас обдало
у подножья вулкана,
когда изнуренный кратер
наконец разомкнул
эти замкнутые громады —

мы вступили в неведомые пределы
и озарили тьму
свечением наших пальцев.

Там, во мне, глаза твои — окна
в тот край, где живу я при ясном свете.

Там, во мне, грудь твоя — море,
что влечет в глубину, на самое дно.
Там, во мне, твои бедра — пристань
для моих кораблей, приплывших
из дальних рейсов.

Счастье вьет серебряный трос —
я на привязи прочной.

Там, во мне, рот твой — пухом выложенное гнездо
для птенца-подлетка, моего языка.
Там, во мне, твоя плоть, словно плоть светоносная дыни,
сладостна бесконечно.
Там, во мне, жилы твои — золотые,
и я золото мою слезами, однажды
оно принесет утешенье.

Ты получишь высокий титул, обнимешь владенья,
дарованные отныне.

Там, во мне, под ступнями твоими — не камни дорог,
а навечно мой бархатный луг.
Там, во мне, твои кости — светлые флейты,
я из них извлекаю волшебные звуки,
что и смерть околдуют.

…Земля, море и небо.
Растрепаны поцелуями
земля,
море и небо.
Охвачена моими словами
земля,
охвачены моим последним словом
море и небо!

Песни мои навевают тоску по дому
на эту землю,
подавляя зубами всхлипы,
с якоря она сорвалась
вместе с печами доменными, башнями,
гордыми вершинами гор,

эта побежденная земля
раскинула предо мною ущелья,
степи свои, пустыни и тундры,

эта неугомонная земля
с перепадом магнитных полей
сама себя приковала
к вам доселе неведомой цепью,

эта глухая оглушительная земля
с растущими к ночи тенями,
множеством ядов
морями помоев —

скрылась в морской пучине
и вознеслась в небеса
эта земля!

Черная кошка,
на полу масло,
сердитый взгляд:

беда!

Вытащи куст кораллов,
вывеси за ворота,
тьма, нет просвета!

О любовь, что разбила и
счистила с нас скорлупу, щит наш,
навес, бурую ржавчину лет!

О боль, что взошла из нашей любви,
ее влажный огонь в нежнейших выемках тела!
Там теперь, задыхаясь в дыму, разгорается пламя.

Зарницу видеть хочешь — бросив нож,
взрезаешь вены теплые пространству;

и ослепив тебя, из раны-сердца
взметнулись вверх беззвучно вспышки молний:

презренье, одержимость, после — месть,
раскаянье и отреченье следом.

Ты ощущаешь, что смолкают песни,
и чувствуешь, любовь идет к концу:

чредой правдивых гроз, дыханьем чистым.
Она тебя отвергла, ввергла в сон.

Златые волосы ее спадают вниз,
за них цепляясь, лезешь вверх, в ничто.

Ступени высотой — все ночи Шахрезады.
Шаг в пустоту — вот твой последний шаг.

Споткнувшись там же, где споткнулись все,
три капли крови каждый раз теряешь.

Безумны кудри, вырванные с корнем.
Бубенчики трезвонят, вот и все.

Взгляд, мой взгляд стороживший бессонно,
рот, у рта моего обретавший приют,
рука…

Взгляд, который меня пригвоздил,
рот, мой приговор произнесший,
рука, что меня казнила.

Солнце не греет, шум моря все глуше,
могилы обернуты в снег, разве их распакуешь?
Не раскалить ли жаровню угольного бассейна?
Нет, этот жар не поможет.

Отпусти меня! Я не могу умирать так долго.

Но у святого иные заботы:
оберегает он город и хлеб добывает.
Простыня чересчур тяжела для веревки,
но, упав, она меня не накроет.

Подыми меня. Я виновна.
Не виновна я. Подыми меня.

Льдинки сними с замерзших ресниц,
вломись в глаза мои взглядом,
нащупай дно голубое,
плыви и дальше плыви, гляди и ныряй:

это не я.
Я.

Дождись моей смерти и услышь меня снова:
снег сгребают скребком, запевают ручьи,
и напевы впадают в Толедо. Капель…
О волшебная музыка — плавится лед,
о великое таянье!

Тебя ожидает немало чудес:

слоги первые в расцветании олеандров,
слова в зеленой листве акаций,
каскады, бьющие из стены,
бассейн, наполненный до краев
живою и светлой
музыкой.

Есть торжество любви и смерти торжество,
вот этот миг — и миг, пришедший после,
и лишь у нас с тобой нет ничего.

Есть лишь закат светил. Блеск — и молчанья гнет.
Но песнь, она потом над горсткой праха
через меня с тобой перешагнет.

Ein Toter bin ich der wandelt
gemeldet nirgends mehr
unbekannt im Reich des Präfekten
überzählig in den goldenen Städten
und im grünenden Land

abgetan lange schon
und mit nichts bedacht

Nur mit Wind mit Zeit und mit Klang

der ich unter Menschen nicht leben kann

Ich mit der deutschen Sprache
dieser Wolke um mich
die ich halte als Haus
treibe durch alle Sprachen

О wie sie sich verfinstert
die dunklen die Regentöne
nur die wenigen fallen

In hellere Zonen trägt dann sie den Toten hinauf

Я живой мертвец на чужбине,
навсегда лишенный прописки,
никому не известный в царстве префектов,
сверхсметный в городах под золочеными крышами
и в селах зеленых.

Со мною давно покончено,
нет у меня ни кола, ни двора, ни крова —

только ветер, и время, и бремя песен.

Я тот, кому нет места среди людей.

Но есть у меня немецкая речь,
и она словно облачко вкруг меня,
и она вкруг меня как летучий дом,
и лечу я в нем
сквозь все языки и наречья.

О, как оно мрачнеет, это облако,
но из темных отзвуков грома
лишь немногие падают наземь.

И туча светлеет и возносит мертвого ввысь.

So weit im Leben und so nah am Tod,
daß ich mit niemand darum rechten kann,
reiß ich mir von der Erde meinen Teil;

dem stillen Ozean stoß ich den grünen Keil
mitten ins Herz und schwemm mich selber an.

Zinnvögel steigen auf und Zimtgeruch!
Mit meinem Mörder Zeit bin ich allein.
Im Rausch und Bläue puppen wir uns ein.

Живу так долго, к смерти так близка,
что спорить просто больше нету сил,
я вырву у земли себе клочок;