Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

Больше мрак нам проклятый не страшен,
о мой край — царство угля и руд!
Я пришел к Беспощадному Паше
и пою вдохновенный наш труд.

О поэт мой, о брат мой, с тобою
из шахтерской мы вышли семьи,
чтобы петь про гудки и забои,
про людей, что твои и мои,

про шахтеров, что к высям крылатым
поднимают трудящийся класс.
Ведь когда бы их не было, брат мой,
то с тобою бы не было нас.

Третья Рота… Донец, терриконы,
дым завода над синью реки…
Как салюты, гудят упоенно
над веками Донбасса гудки.

Мы здесь по улицам прошли,
товарищи мои.
Любовь с поэзией вели
меня, юнца, в бои.

Меня отсюда эшелон
на грозный запад вез,
где сбруи звон, и крик, и стон,
где гул орудий рос,

где разливалися моря
кровавые в огне.
И кари очи, как заря,
там улыбались мне…

Поэзия моя, вон в том
я парке с ней гулял.
Недаром парк себе потом
Шевченко имя взял.

В потоке лет я не забыл
те дни… Здесь, за углом,
отель международный был,
и мы, курсанты, — в нем.

О, смелость в юной голове,
о, грозный блеск штыков!..
Нам гимнастерки с галифе
пошили из мешков.

Мне снова светят в вышине
минувших дней огни…
О Шотнек, Шотнек, разве мне
забыть тебя в те дни?

Ведь ты весною милой той,
когда гроза прошла,
меня путевкой золотой
в поэзию ввела.

Далекий Харьков… В свете дня
встает он за окном…
Ты познакомила меня
с Иваном Куликом.

Я для тебя стихи читал,
читал для Кулика.
И он тогда меня забрал
из армии в ЦК.

По этим улицам мы шли
в бои, в разлив огня…
Любовь с поэзией вели
в грядущий мир меня.

Крик гудков и звоны стали,
в сердце струнный перебор,
отблеск веток в синей дали,
люди, солнечный простор.

Снег, развихренный копытом,
птиц приветы на горе,
всё душе вокруг открыто,
тонет в ней, как синь в Днепре.

Опять зеленый мир, и зеркало Ирпени,
и звонкий гомон птиц над синею рекой,
и вновь, как год назад, подобно белой пене,
спокойно облака плывут под синевой.

О свежий ветер мой и ветви в буйстве пьяном,
я вновь вернулся к вам от гула площадей
и уличной толпы. Опавший цвет каштанов
уже прибит к земле потоками дождей.

Опять меня цветы пьянят, благоухая,
ласкает взор мой даль. Такая ширь кругом!
Я молодею здесь… И снова песнь слагаю
о вербах золотых за голубым окном.

И в роще соловей запел, как будто вторя,
и всё поет кругом, со мною и во мне, —
и в небе облака, и розовые зори,
и сердце расцвело, как в сладком полусне.

О, пой, душа моя! Пусть сердце отдыхает —
ему такие сны безмерно дороги.
Пусть снова ветви мне приветливо кивают
и милой слышатся знакомые шаги.

Зеленый, светлый мир, я вновь тебя приемлю,
тону, как звездочка, в бездонности твоей,
что сквозь мильоны лет глядит на нашу землю,
сливая с звездами мерцание лучей.

Не играй ты мне, друг, на гитаре,
нежной песней меня не мани!
О глазах я грущу не о карих,
а о синих, как ясные дни.

И пускай моя кровь не клокочет,
а поет и томится по ней…
Пусть в глазах твоих звездные ночи, —
мне же летнее солнце родней.

Так не пой же мне песен напрасно.
Для чего же бороться с судьбой?
Ты, как южная полночь, прекрасна,
а она — это день голубой.

Не играй для меня на гитаре,—
всё равно же, тебе на беду,
только в синих глазах, а не в карих
я бескрайнее небо найду.

Мария! И синее море…
Мария! И небо весной…
С тобою шумит на просторе
вся жизнь золотою волной,

как жито колхозное в поле,
как домен огни над Донцом…
Я сердцем сливаюсь до боли
с твоим незабвенным лицом,

что солнцем сияет над взгорьем
и душу волнует мою,
как радость, как жгучее горе…
И губы губами я пью…

И песня, как птица, взлетает,
в далекие мчится края…
А сердце одно повторяет:
«Мария моя!»

Учительницу милую мою
я до сих пор с любовью вспоминаю.
Она любила школьную семью,—
задумчивая, скромная такая!
Мы с Ганною Ивановной всегда,
как с матерью добрейшей, хоть и строгой,
дружили. Даже горькая беда
не унижала страхом и тревогой
ей душу. Кроткий огонек сиял
в ее глазах. Нам отчим домом стал
тот малый школьный домик у запруды.
Учительницу век я не забуду,
я так ее любил и уважал!
Приветлива, радушна, нашей воли
не сковывала, не бранила нас,
но на ее уроках целый класс
был точно сад притихший. С нами в поле
ходила и учила край родной
любить, как солнце, как простор степной;
учила знать цветов и трав названья,
учила не губить ни гнезд, ни птиц.
Вдали играли искорки зарниц,
и скошенная рожь цвела сверканьем
жемчужных рос… Учительница, друг,
мне не забыть тебя, пока живу я!
Твой тихий взор опять зажегся вдруг
в моей душе. Чудесную, простую,
тебя, как мальву, песня сберегла:
второю матерью ты для меня была.

Вздыхает даль холодными валами,
и льется синь туда, где свет погас…
Он тут ходил, затравлен палачами,
под шум морской,
в прощанья скорбный час.

Завидовал он голубой стихии,
любил он непокорную красу
могучих волн,
бессмертный сын России, —
и здесь песок впитал его слезу…

Слезу о том, что край его желанный
пригнут неволей, что и он в ярме,
как сам народ, подобный океану,
как сам народ, закованный во тьме.

Как гений, всемогущий и крылатый,
к нам звал зарю, что видел он во мгле,
когда падут оковы и преграды
и день настанет на родной земле…

О Пушкин мой! В тумане пред глазами
твое лицо печальное встает.
Да, гений твой вознесся над веками,
ведь в нем страданье горькое твое.

Любовь к бесправным и любовь к свободе,
к ее врагам неугасимый гнев
к нам сквозь лихие ветры непогоды
донес неповторимый твой напев.