Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

Летят стрелою дни за днями,
они — друг друга веселей!
Она гуляет на Байраме,
как будто в Пасху на селе.

О птицы Времени! Хранимо
всё тенью вашего крыла!
Она, забыв свой край родимый,
ислама веру приняла.

Ну что ж — пускай. Кому то мило?
Ведь были многие слепы,
всех без конца в обман вводили
ксендзы, и муллы, и попы.

Люблю я не за то Марину,
и не за то ее мне жаль…
А больно мне, что Украину
она забыла — вот печаль…

Гей, на море солнышко —
батожком.
Там ходила девушка
бережком.
Ожидала милого
тут она.
По-татарски девушка
убрана…

Девушка не девушка —
жёнка молода.
Не цветет калиною
лебеда.

У ней очи синие
с золотом сквозным.
Вот была дивчиною,
а теперь — ханым.

Прошло два года. Наш Трясило
был избран Сечью в вожаки.
О, сколько крови нацедили
Днепру пистоли и клинки.
……………………………
На Сечи шум, на Сечи песни,
смеются, рады шинкари,
над ними солнце в поднебесье
смеется, золотом горит.

Его немытый лик червонный
глядится в зеркало реки.
А церковь кличет древним звоном,
идут, идут сечевики…

Ужель мне Сечь так ясно снится?
В багряном пламени зари
горят обветренные лица,
наряд пистолями горит…

Тут и поляки и татары,
и молодежь и старики,
Тут женщин нет. А на базаре
уже открыты кабаки.

Кабак и церковь… Вот так воля.
Да разве справедливо так —
одной босой, немытой голи
платиться жизнью за пятак?!

Другие ж сыты и пузаты,
живут всегда с тугой мошной…
Какая воля тут, когда ты
придавлен вечно старшиной.

Слышь, голытьба шумит на сходе —
не будет спуску никому,
она звенит, как на работе
рои сегодняшних коммун…

Вот-вот затопят атамана,
вперед-назад, прибой-отбой…
«Рядится в пышные жупаны
и думает, он царь и бог!»

«На турка нас он посылает,
а на Украйну не пора?»
— «Ведь там в неволе мать страдает,
ведь там в неволе стонет брат!..»

Но атаман кричит: «Рядами
постройтесь живо, казаки!»
И вот пришли попы с крестами,
и стали в строй сечевики.

«Кто на Украйну — стань налево,
на турка — вправо перейди!»
И слышно, как, объята гневом,
вся Сечь волнуется, гудит.

Листком спадающим багрятся
то ус, то трубка, то жупан…
Вскричал один: «Не верьте, братцы,
нас вводит старшина в обман!

За мной пошли! Вперед за волю!
Гей, сотник, не теряй штанов!..»
Его ударил из пистоля
в лицо пузатый куренной…

Упал казак… Беднее стала
голь сердцем смелым, молодым.
На трупе — листьев покрывало,
над трупом — от кадила дым.

«Должны мы туркам и татарам
отпор за все налеты дать!
Ну, а тогда и пан от кары
не убежит!» — «Всё — ерунда!

И всё — брехня!» И голь немыта
сверкает саблями, шумит.
А куренной со ртом открытым
расставил ноги и молчит.

«Кто это?» Из толпы выходит
казак — детина средних лет,
он по рядам глазами бродит,
гудит казацкий их комбед…

«Товарищи!» — А сам как небо…
Слова — не молния, а нож:
«Сначала есть одна потреба —
своих порезать нам панов!

Вот здесь они — стоят с крестами,
а рядом — та же старшина!
Кто на Украйну?!» В шуме, в гаме
чубы взлетают, как волна.

А солнце клонится устало
и на жупаны цедит кровь…
«Пан атаман, дозволь нахала
нам батогами запороть!»

«Связать его!» — и кляп вбивают
в рот казаку… О, гнев, о, срам!
И голь всё это одобряет
слепой покорности богам?

Зачем не в силах им сказать я
и ложь проклятую разбить?..
А поп с крыльца: «Должны мы, братья,
всем сердцем бога возлюбить!»

Всё — зря: и голытьба стихает,
и верх опять — у старшины.
А в сейме руки потирают
и кубками звенят паны.

Сквозь даль столетий сердце чует,
и дума знает: так всё шло.
«Пускай пся крев за нас воюет,
а мы… угомоним село…»

Слова поповы — как сопелка.
А куренной тут не дремал:
«На турка кто, тому — горелка,
пей хоть залейся! Я сказал».

На сабли солнце блеск наводит.
«Гей, на челны! Пора, пора!»
И голь чубатая уходит,
наивна, словно детвора.

Винище смуту погасило…
Развеялся кадильный дым…
И кровь засохла… А Трясило
не верит всё глазам своим.

Он труп ощупал… «Так, Иван мой,
клянусь над прахом я твоим,
когда я стану атаманом,
развею этот клятый дым…»

Он другу руку сжал, суровый
в сознанье горьком: «Не пора…
Своей прольем немало крови
на глине своего двора…

Еще прольем. Село я знаю.
Но день восстанья — впереди».
А Сечь знаменами пылает,
а Сечь горелкою гудит…
………………………………
Что за наплыв казацких бурок?
Спешат, спешат, как на пожар…
Один отряд идет на турок,
другой… другой — тот на татар.

Кони и травы,
люди, мечи.
Звездная лава
гаснет в ночи.

Дали открыты…
А кони летят.
Только копыта
ритмично гудят.

Им лишь по нраву
дуван да Коран.
И эту ораву
ведет Ятаган.

В дали очами —
и так он, и так…
Лишь за плечами
звенит сагайдак…

Где чем поживиться,
зырит всё он.
Дома томится
дюжина жен.

Вдали исчезает
и море, и Крым.
Оружье бряцает,
как песня ханым…

Ханым, о-ла-люли,
Ханым, о-ла-ной…
В темном ауле
уснули давно.

«Ужели он сгинет?..
Скорее за ним!..»
Рыдает Марина,
теперь — ханым.

Любви не изводит
печалью ни дня —
под звезды выходит,
седлает коня.

О, край ты мой сизый,
о, милого взгляд!..
Шумят кипарисы,
и сосны шумят,

и ветви всё тянут
сквозь сумрачный дым,
летит неустанно
меж ними ханым…

Летит сквозь туманы
всё дальше, быстрей.
Наряд Ятагана
сверкает на ней.

Яснеет над бором,
и росы горят.
Навстречу ей — горы,
навстречу — заря.

Ветер подувает,
ясен небосвод.
Нынче выступают
казаки в поход.

В них бушует сила,
песня — что гроза,
их ведет Трясило,
молодой казак.

Он сестру всё ищет —
года два искал.
Ветер в поле свищет,
прошумел, пропал.

Веет над равниной,
в нем и грусть, и гнев…
Улетел, Марине
что-то прошумев.