Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

В небе солнце разлилося,
в ливне струн-лучей трава…
Черевичек тот курносый,
знать, во сне я целовал.

Жжет светило без пощады…
Меж густых ветвистых крон —
мраморные колоннады
и в сплошных цветах балкон.

На балконе — люди, люди,
музыки настал черед.
Рвет она тоскою груди,
властно за сердце берет…

Далее веди, о муза,
без тебя ведь трудно мне.
А магнат поводит усом,
мочит пышный ус в вине.

Кровью то вино стекает,
весь в багряных пятнах стол.
Глазом черным пан играет,
грозен взгляд его и зол…

Хмурые седые брови грозно
выгнулись дугой…
Сколько горя, сколько крови
на парче его рудой!..

Он орет, как очумелый,
пол ножищами долбит…
Перед ним оторопелый
молодой гайдук стоит.

Как то пану ни обрыдло,
он расквасит морду в кровь…
«Рассчитаться с хлопьим быдлом,
на конюшне запороть!

Ни питья ему, ни пищи,
на соломе пусть гниет!
Будет знать безумец нищий,
где его, а где мое!»

«Пся крев! Быдло!» — возбужденно
голосов гудят шмели.
Гайдуку магнат взъяренный
пастуха найти велит.

День увял золотолистый,
запад медленно потух.
За межою парка — свисты:
гонит стадо там пастух.

Ничего еще не знает,
батогов еще не ждет…
На сопелке он играет,
словно панночку зовет.

Пусть у хлопца ноги босы,
между пальцев грязь и кровь,—
пану станет он угрозой
за народное добро!

Будет кровь с огнем расплаты,
проклянет он сад густой,
мраморные колоннады,
черевичек золотой.
………………………
Гайдук бежит, коня седлает
и про запас берет коня.
Он за ворота вылетает,
как привиденье из огня.

«Эй, берегись!» — и кони мчатся,
за ним собаки с детворой.
Глядит в окно на парня Настя,
и взгляд туманится слезой…

«Прощай, прощай!» — за волю друга
гайдук Иван на всё готов.
Лишь бы не лопнули подпруги
и не расшибли кони в кровь…

Уж вечер потянул прохладой,
зари последний луч погас.
Гайдук встречается со стадом,
за стадом тем идет Тарас.

Видать ее хотя б минутку…
Ой, панна смотрит сверху вниз!
Сыграй последний раз на дудке
и на коня скорей садись!

Кричит Иван: «Веленье пана —
тебя в конюшне запороть,
за то, что оскорбил ты панну,
за то, что ты — мужичья плоть!

Бежим на Сечь, Тарас мой милый,
квитаться с паном — наш удел!»
У пастуха набухли жилы,
и он зубами заскрипел:

«Постой! Расправиться с тобою,
проклятый пан, мне хватит сил!»
И он могучею рукою
коня за повод ухватил…

Поникли тихо вербы ветви,
лоза раскинула кусты,
по ржи тепло струится ветер,
подсолнух, как во сне, застыл.

Он всё грустит. А рядом — тенью
покрыто травное рядно,
и птицы выклевали семя
уж из подсолнуха давно.

Он, как и дед, что здесь, на круче,
глаз не отводит от руин.
Лицо нахмурено гнетуще,
печально так. Один, один…

Села уж нет. Его татары
железом и огнем смели.
Он видит… волны злых пожаров
людей раздетых унесли…

Шумит огонь… и от угара
в крови всё кажется, во мгле…
А там — арканами татары
людей волочат по земле…

Дед опустился на колени,
не в силах превозмочь тоску:
Марину, дочь его, в селенье
схватил татарин на скаку.

И конь летел, как ветер гая…
Доныне в сердце боль живет!
И дед упал, и дед рыдает,
и волоса седые рвет…

И вдруг: «Уйми, отец, мученья!» —
гарцует в солнечном огне
над ним крылатым привиденьем
казак на белом скакуне.

Летел сюда он издалече,
чтоб на родимый дом взглянуть,
посланцем гетмана от Сечи
преодолев нелегкий путь.

С коня — скорей: «А где Марина?»
— «Татары захватили в плен».
Рыдает дед, целует сына,
встает со старческих колен.

Стоят среди руины дикой,
в развалинах, отец и сын.
Как солнца взблеск на юном лике,
на камень пали две слезы.

Тут сын повел сурово бровью,
взглянул испуганно старик.
«Ну что ж. Пойдешь на Сечь со мною,
там кашу будешь нам варить».

Блестят слезинки рос на травах
в вечернем зареве огней,
и мчится полем и дубравой
с отцом Тарас на скакуне.

Горит, играет на жупане,
блестит оружье седока…
Ох, не одной вздохнуть Оксане,
когда припомнит казака…

Так ныло у Марины тело
и так кружилась голова.
Вокруг неистово галдела
и задавалась татарва.

Кричали люди, кони ржали,
не уставало солнце греть:
оно глядело и не знало
кого палить, кого жалеть…

Скажите мне, о сон-забвенье
и ты, мой ветер-янычар,
зачем горчат полынным зельем
глаза и губы у татар?..

Ты погляди на Ятагана,
читатель милый, дорогой,
как даль пронзает он глазами,
как строен стан его тугой…

Он близко подошел к Марине,
в глаза ей нежно посмотрев:
глаза ее, как небо, сини,
а в них горят любовь и гнев…

Мне скажут: по-иному выстрой
сюжет — любовь не так остра.
Но кровь в степи бежит так быстро,
и так в степи любовь быстра…

Марина уж на всё готова —
так люб и так желанен ей
татарин этот чернобровый
с зеленым отблеском очей…

И в час ночной, покуда станом
не завладела тишина,
о, как любила Ятагана
в степи под месяцем она!..

Лежит, раскинувшись, Марина,
забыла всё… огни блестят…
Лучи луны, на травы хлынув,
в истоме тело золотят…

И замирает, жмурит очи,
жгут поцелуи и слова…
Кто это шепчет среди ночи,
кто ей сорочку разорвал?..

«Мой Ятаган, мой сон и чудо,
тебе лишь сердце отдано.
Отца и мать своих забуду
за слово нежное одно».

«О люни ней, моя отрада!
ты небо звездное мое…
Мои шатры, садов прохлада,
и меч, и сердце — всё твое».

А в небе сон, а в небе зовы…
И кто-то над землей идет…
И ей на грудь в истоме снова
свою он голову кладет…
……………………………
Шумит аул. Возле мечети
в войну играет детвора.
О, сколько Ятаган Охметти
с казатчины привез добра!

Прекрасны жены, что калина,
в их жилах — пламенная кровь.
Но краше всех ему Марина,
его первейшая любовь.

Все величают Ятагана.
Их сабли — как блескучий миг!
А в небе — тучек караваны,
а море Черное шумит…