Алексей Улюкаев - Чужое побережье

Может, что и остается?

Из одежки, из белья?

Иль бездонные колодцы

Поглощают все, что хотца,

И в пространстве – мимо лоций —

Лишь летит пророк Илья?

Или я совсем бесследно

Кану в космос голубой?

Или я стою над бездной,

Голый, странно молодой?

(Что ты, милый, бог с тобой.)

Иль Илья поделит время:

День убавит, ночь вернет?

Пламя, знамя, вымя, семя —

Может, властна не над всеми

Смерть? И вырастет растенье,

И из семени взойдет

Что-нибудь, что не умрет?

Может, есть – чинить одежку

И отстирывать белье —

Смысл? И будет – хоть немножко —

Навсегда хоть что мое?

Ё-моё! Протянешь ножки.

Эх, Алешка, это всё.

Что с беззубого взять? У него ни зубов, ни речи

Внятной. Лишь невнятица – только всего.

Столько высказать хочет или хотя бы перечить,

Подперчить бы ту речь, сделать годной не для одного.

А руками-то машет – мамаши, детей уводите,

Не ровён час, заденет руками он ваших детей.

Я смотрю на него – я довольно удачливый зритель,

В меру пьян, в меру молод, ну, склонен чуток к полноте.

В должностях преуспел, и успехом горжусь, и надеюсь

На дальнейшее. Женщины прям-таки льнут.

Слава, деньги, охота, рыбалка, домашний уют…

Что еще?.. Я стою перед зеркалом. Бреюсь.

По этой дороге ходил я немало.

По этой дороге шагал я вполне.

А сесть на пенек приходилось устало —

Не ел пирожок, но глоточек отравы

Всегда позволял. Хорошо было мне!

И радостно шел по пути к магазину.

И важно шагал, отоварясь уже.

Но этот мой путь, как и всякий – недлинен.

А кто ж там упал между выцветших линий?

Да, в общем-то, тот же, кто пил в гараже.

На ярмарку, с ярмарки – словно невесту:

Сначала берешь, а потом выдаешь.

Все было с избытком: и время, и место.

Хотел пирожка? Поднялось твое тесто,

Сбежало из кадки – назад не вернешь.

Офелия, похмелие мое,

Мое безделие и лицемерие

Кружит над нами, словно воронье.

Я лишь на час прикинусь соловьем,

А в остальном – совсем, совсем Емеля я.

Вот видишь, на дележку опоздал

И калача давно не ведал запах.

И стрелки – на восток, а то – на запад,

Не рай, конечно – попросту вокзал.

Я заметался: где же эта нить,

Все времена связующая, то есть,

Печальней есть ли, в самом деле, повесть?

И – в самом деле – быть или не быть?

И кажется тебе, что невесом,

Взлететь пытаешься – попытка за попыткой,

Чтоб повторилось все, как явь или как сон,

С любовью медленной и с ненавистью прыткой.

Чтоб пел не Магомаев, так Кобзон,

Чтоб были оправданье и резон,

Чтоб дни тянулись, как волы,

А лучше – как улитки.

Чтоб ощущался ветер головы

С любовью медленной и с ненавистью прыткой.

Открытку? – Подпишу. Утешь лозой

И – чем там наполняете канистру.

Хочу еще «Метель», а также «Выстрел»,

Хочу еще, чтоб обошел разор

И гладь, и мор, и воронье, и крысы.

Хочу еще укрыться за кулисы,

Хоть это, говорят, такой позор!

Вам триста лет окучивать газон,

А мне уйти, уйти за горизонт

И присылать оттуда вам открытки

С напоминаньями – зимой или весной,

С любовью медленной и с ненавистью прыткой.

Давно, усталый раб, замыслил я побег,

Да вот – не накопил достаточно денег,

А что же за побег без грошей!

Побег – читай – бамбук, читай – мундштук

Из вишни. В целом – ничего хорошего.

В бега, в бега – в Козельск, потом – в Астапов,

В Саратов, в глушь, в деревню, к тетке, наконец.

Как ночь всю ночь бежит на мягких лапах,

Как разгоняется отмеренный свинец.

И прибежишь, и лбом с размаху – в стену

Стеклянную, за коей повторяют сцену:

Покой и воля. Воля? Voila —

Покой лишь там, где все уже покойны,

А воля – это слово непристойно

В родимых весях, градах и полях.

Ты скажешь: я искал красы и чести.

Не там искал, не то плескал, дурашка.

Ты думал отыскать со всеми вместе,

А отыскал лишь буквам промокашку.

Ты думал тискать дев, статейку тиснуть,

И это оправдание для жизни?

Оно полезно, словно ртуть и висмут,

Которые припасены для тризны.

И ты писал любимой имя. Имя

Желанной. Запечатывал в конверте.

Ты в жизни думал оправдаться ими,

А это оправдание для смерти.

Все будет хорошо.

Все будет:

Вершок, а то и корешок

На блюде.

Ты, корешок, мне мозг не правь —

Не вправе

Мы отделять: вот сон, вот явь,

Вот злак, вот травы.

Все будет как всегда.

Все будет.

Уйдет осенняя вода

В полюдье.

А зимник, он ведь тем хорош —

Вот скромник! —

Все, что к Харону не возьмешь,

Хоронит.

Все будет хорошо.

Все будет…

Пойдем, что ль, – видишь, снег пошел.

К простуде.

А что тут можно, что нельзя?

Нам души просятся в друзья,

В подружки вам. Неосторожно

Мы сделку делаем навек,

Но бог ли или человек

Вдруг назовет ее ничтожной,

А то и вовсе притворной.

Мы чин по чину, муж с женой,

Идем в палату регистраций.

А там уж занесли печать,

Хоть трудно буквы различать,

Все официально – за рупь двадцать.

И вот, с душой разлучены,

Бредем мы, спутники луны,

И бесконечна та прогулка.

И бесконечно длится час.

Мы без души, душа без нас,

Хоть и в Всехсвятском переулке.

Нам эти волненья и страсти

Нужны, как медведице здрасте,

Полезны, как венерокожник,

Приятны, как «дембель отложен».

Но мы с регулярностью странной

Навстречу спешим постоянно.

Все эти волненья и страсти

Ни в нашей, ни в божеской власти,

А мы всё спешим по привычке,

Как утренние электрички.

И вновь опоздать успеваем,

Как позднодневные трамваи.

Перрон уж тронулся. Вагончик остается.

Певец занарядил свой флот.

Поверишь ли, плывет он, как поет,

Помимо и поверх всех нот и лоций.

Перрон обетованный. Ранний час.

Харон-Перуном огненным назначен.

А мне – один билет. One way. На все. Без сдачи.

А класс?.. В котором квасят – первый класс.

Это не хвоя,