Автор неизвестен Европейская старинная литература - Лузитанская лира

В одном из знаменитых эпизодов «Лузиад» (песнь X) богиня Фетида возводит Васко да Гаму — уже возвращающегося с триумфом на родину и задержавшегося со своей командой на волшебном Острове Любви — на вершину высокого холма, над которым парит огромный сияющий шар. Это — малая копия вселенной, вполне соответствующая тогдашним представлениям об устройстве мироздания: Земля — центр, вокруг которого вращаются сферы-оболочки. Потрясенный да Гама внимает Фетиде, читающей ему на языке уходящих в небытие античных богов — на языке мифа, тут же разлагаемого на аллегории и поэтические символы, — что-то вроде лекции по астрономии. Современного читателя этот эпизод великой поэмы поражает не только органичным сплавом «научного» описания и пластической образности, но и универсальностью мировосприятия, тем, что сегодня называют «космовидением»: откуда оно у небольшого народа, живущего на дальней западной окраине Европы? От близости моря, вечно манившего предков и потомков да Гамы?

От томительного желания вырваться за очерченные судьбой пределы?

Впрочем, что рассуждать о «загадочной душе» того или иного народа? Не лучше ли попытаться научиться языку, на котором он на протяжении многих веков пытался выразить — высказать — самого себя, языку его поэзии? И не лучший ли для этого способ создать что-то вроде «малой копии вселенной» (ведь поэтическое наследие Португалии поистине огромно!) — антологию? В этой вселенной будет свой «центр» — поэзия, наиболее к нам по времени близкая (символисты, реалисты), будут и сферы, от нас удаленные, — галисийско-португальская лирика средневековья, поэзия Возрождения, барокко, классицизма. И сферой-перводвигателем тогда следовало бы назвать обширный и вместе с тем гармонически в себе замкнутый мир галисийско-португальской лирики, точнее, лирики на галисийско-португальском, ибо на этом языке в XII — начале XIV века слагали стихи почти все, включая кастильцев, народы Пиренейского полуострова.

До нас дошло большое число записей произведений галисийско-португальских лириков (по некоторым подсчетам — 1685 текстов), так как еще во время расцвета этой поэзии она была собрана в своеобразные «песенники» — «кансьонейро». Галисийско-португальские трубадуры были, как правило, людьми, принадлежавшими к феодальной знати: среди них мы встретим и португальских королей Дона Саншо I (XII в.) и Дона Диниса (1261–1321), и кастильского правителя Альфонса X Мудрого (1221–1284). Естественно, что свое творчество они адресовали прежде всего рыцарскому кругу. Но их стихотворения-песни распространялись и в народной среде при посредничестве жонглеров-«жограэс», людей незнатного происхождения, профессиональных певцов и музыкантов, состоявших у поэтов-трубадуров на службе. Сохранилось немало стихотворений-диспутов между трубадуром и жонглером, в которых трубадур обвиняет жонглера в самовольной переделке его творения, а жонглер отвечает, что благодаря его соавторству стихотворение стало значительно лучше. В этих «спорах» как бы смоделирована та культурно-историческая ситуация, в которой сложилась галисийско-португальская лирика — ситуация взаимодействия, творческого диалога двух равноправных традиций — фольклорной и учено-книжной поэзии, которую для поэтов Иберии представляли провансальские поэты и латинские писатели средних веков.

В трактате о трубадурском искусстве из «Кансьонейро да Библиотека Насьонал» говорится о трех жанрах-родах галисийско-португальской поэзии: «песнях о милом друге», «песнях о любви» и «хулительных песнях» (образец последних — стихотворение Альфонса X «Кто в горах искал удачи…», где король обвиняет знать в уклонении от исполнения своего долга). Между первыми двумя жанрами автор трактата проводит простое разграничение: «песни о милом друге» слагаются от лица женщины (девицы или замужней), «песни о любви» — от лица самого поэта-трубадура. Ученые XIX–XX веков нашли между ними и более глубокое различие. Композиция «песен о милом друге» основана на использовании в качестве основной стихотворной единицы не строфы, а пары строф, точнее, пары дистихов (двустиший).

О фольклорном происхождении параллелистических дистихов наглядно свидетельствуют и припев, и варьирующиеся повторы строк — отголосок импровизационной манеры сочинения-исполнения песни. Наконец, простота и известное однообразие их содержания говорят о том, что слово в них неотделимо от ритма, мелодии, движения, что в основе своей это были песни, включенные в народное обрядовое действо, например, в «майский» обряд, когда девушки водят хороводы вокруг «майского» дерева (в Португалии — сосны) и поют:

Как естественно вживается португальский король-поэт в архаический мир «песен о милом друге»! А ведь воссоздают они вовсе не придворную среду. В «пасторелах» — жанре, стоящем как бы на границе «песен о милом друге» и «песен о любви», — крестьянская девушка идет за водой к ручью, стирает в реке белье, моет в ней волосы. Конечно, вода, ручей здесь не просто пейзажный элемент, а образ — символ плодотворящей жизни, и волосы девушки (недаром в стихотворении Жоана Зоро до них есть дело некоему королю!) — символ ее целомудренного цветения, и ветер, который у того же Дона Диниса играет сорочками, что пришла полоскать у брода девица, — символическое воплощение мужской эротической силы (в этом своем значении ветер сохранится в иберийской поэзии на века — вспомним знаменитый романс Гарсиа Лорки «Пресьоса и ветер»). Такое же значение имеет в галисийско-португальских «песнях о милом друге» образ оленя («раненый олень» — распространенная в позднейшей поэзии метафора «влюбленного»). Поэтому героиня «охотничьих» «песен о милом друге» Перо Меого взывает к горным оленям… Создатели «песен о милом друге» никогда природу не описывают: описывать можно только глядя со стороны, а в этой поэзии человек ощущает себя неотъемлемой частицей природного мира.

В крестьянской полуязыческой среде даже церковные праздники имеют свою «низовую», языческую сторону. И вот во дворе церкви в Виго свершается чисто языческий ритуал: