Юлия Мамочева - Душой наизнанку

Рассекая простор расстояния,
Пресекая ростки искания —
Безотчётно к тебе, Испания!
Безоглядно — до прирастания…

Прирасту — и путями окольными
Тело зной оплетёт сквозной…
Ты сомкнёшься шальными волнами,
Бессердечная, надо мной.

Дайте мне севера,
Дайте мне холода,
Как многовластье дают — королю.
Снега весеннего
С негой без повода:
Только её люблю.

Дайте мороза мне,
Ясного, грозного,
Злого алмазного дня.
Лучше — свобода смятенья промозглого,
Чем западня.

Север милее
Тлетворного Запада,
Юга — и иже с ним.
То, что мне
велено,
То, что задано, —
Выполнить дайте с рожденьем зарева,
Коль я зарёй храним!..

Дайте уверовать
В то, что неведомо,
Коли вы вправду — власть.
Неги без меры,
Во мгле дорассветовой —
Чтоб не упасть.

Чистого холода,
Льдинного полона —
Хоть бы ничтожную часть:
Жжёт меня поедом,
Плавит оловом —
Страсть.

Бьёт меня молотом,
Мучает голодом,
Всласть!

С каждым шорохом
Мысли ворохом
В вечность гремят,
Восставая порохом.

Криком-то крутят пасть!

Рвите — хоть духом,
Хоть сновидением!..
Пыльно мне, сухо мне
В жерле падения;
Жар — и от тени
Бездонного бдения…

Всюду — пустыня-страсть.

Рвите — хоть духом,
Хоть сновидением!
Кличьте старухой,
Безумным гением;
Наживо нежьте
Ножом поколения…
Но не давайте упасть!

Свищет марево.
Радо — посуху
Плетью наяривать жгучей — без роздыху.
Воздуху, воздуху!
Дайте воздуху!
Снежным да розовым,
Свежим, что озеро, —
Дали бы ветром
Насытиться мозгу!

Дали б глотнуть — хоть раз.

Только глоток — я летел бы птицею.
Но в небесине, взопрелой да ситцевой,
Нет — ни капельки… Поздно молиться мне:
Воздух в заре погас.

Не дали неги мне
Снега весеннего…
Прочь — обереги
Без промедления!

Мне не положено жизнеспасения.
Только вулкан безысходного бдения
Лавой плюёт из глаз.

Снова меня ты, прожжённая совесть,
Гонишь гореть в аду.
Думаешь, бедная, что успокоюсь,
Коли теперь — уйду.

Душу в запале не брезгуешь ранить
Крючьями да огнём…
Долго хранила судьбу мою память
Спрятанной на потом.

Что суждено — осуждённой открылось,
Тёмный венец надев.
Кроя гордыню, забрезжила милость
Скорбною дамой треф.

Замельтешила, заворожила,
Мстительно велика.
Но моя слава пока не довыла:
Громко дрожит золотая жила
Сбоку от кадыка!

Как замолчать-то, не видевши края,
Высказать не успев?
Можно ли сдаться, сраженья желая?
Увещеванья — блеф.

Мне, горемычной, окончить повесть
Писано на роду.
Прежде — на сон не осудит совесть.
После — сама уйду.

Смешно бояться ссор.
Грешно ли — суеверий?
Я в странный год, нимало не боясь,
Под материнский взор —
из неземных материй
В конце концов, конечно, прорвалась.

Хотелось в люди мне,
Хоть солнце жарит строже
тех, кто рождён, а не
закутан в облаках.
«Пускай конец броне!
Пусти на землю, Боже!» —
Кричала наравне
с другими я — до дрожи
и Господа хватала за рукав.

Нас много Там цвело —
детей иных материй;
мы други были — не разлей вода.
Мы вниз просились. Не творя мистерий,
смирился Бог с сомнительной потерей,
билеты выдал — сверху в никуда.

И мы — во весь опор!
…Не удержались вместе:
поразлетелись, вразнобой несясь.
Как были — на подбор,
по волостям-поместьям
попадали — тот княжить, этот — в грязь.

Как припомнить-то теперь добрый час рождения?
Верно, жизнь открыла дверь с миной осуждения.
Мол, тебя кто звал сюда? Брезгует здороваться.
Словом, котовасия — так гласит пословица.

Припомнить трудно, коль
чинит препоны память:
Приземная юдоль
свободой не щедра-с.
…Смириться, Смерть, изволь: меня не заарканить!
Грози розгой: я хлеще в тыщу раз!..

Я рождалась. Мир ревел гривой лошадиною;
Трубно бесом верещал, искры сёк из глаз.
Распахнул ворота мне Фатум с кислой миною.
Я швыряю: «Не томи!
Маску гнусную сними —
Разминируй, мон ами,
Сам себя сейчас!..»

…Выход мой был мало прост;
Время жгло, взвывая;
Воздух горький в горло лез чумой.
Чёрт, казалось, сел на хвост;
Капал сумрак, словно воск,
Телом застывая.

Тело, ты несло меня — домой…

Раскрылились сморщенные гланды;
Разлетелись настежь ставни век…
И смутилась Гибель, каркнув: «Ладно…
Поживи, пожалуй, человек!»
Было ей, балованной, досадно
Даровать добыче — вольный бег!

По планете с дерзостью с той поры хожу я,
Позволеньем свыше заручась.
Кажет морду всякий раз жизнь моя чужую:
Льнёт к глазам — то князь, то — явно мразь.

Бог следит за мной с небес, Бес — из недров чада.
Нервно теребит часы тощим пальцем Смерть.
Знает Бог: до времени мне к нему — не надо.
Знает Демон: я пока не его награда.
Гибель, верь: тебе меня точно не иметь.

Злишься, знай волнуешься, пышешь перегаром…
За былое на свои кости не пеняй!
Отпустив на вольный бег — разве манят к нарам?
Не примкну, не приманюсь, не отдамся даром;
Прежде — честно одолей меня.

Памяти длань! Мановеньем — мгновенье продли…
С лаской, какую едва ли века видали,
Я подпираю небо долины Дали,
Облокотившись на зубья презыбкой дали.

Планы сливаются — с плоскости смысловой;
Полурасплесканный, пол овладел ногами.
Мне ль не расслабиться,
Мне ль не прославиться,
В купол врастая главой —
Логовом мыслей, обвалянных в амальгаме?

Нет — затвердению! Тени галдят в глаза.
Денное марево мором дымит на мраморе.
Морда — в испарине; с пасти оскаленной
               брызжет ветер-нарзан;
Он газирован, что разум — в газовой камере.

Грезит о грозах единственный часовой:
Я, одиночеством скованный недреманным.
Холода хочет подрёберный космос мой;
В мыслях держащего небо слепой головой
Плавится плева меж абрисом и туманом.
Мысли того, кто в размякшую высь
               врос последней главой, —
Славой засеяли синь над его романом.