Юлия Мамочева - Душой наизнанку

То жжётесь, как жесть
из печи, то подобны вате.
Тебе всего шесть.
Маме кажется: больше, на вид.
Душой не кривить мне — спишь на моей кровати.
Ты спишь, потому что поздно: закат кровит.
Ты спишь и не знаешь, что я поутру уеду.
Ещё до рассвета в родное «не-знаю-куда».
А там — целоваться с развратным ворованным небом,
Холодным и хрупким, как лёд на груди пруда.

Мой милый, мой друже, в разлуку поверишь ты позже.
И, чувствую кожею, станешь скучать. Я тоже.
Но, честно, вернусь. До небесно-древесной проседи,
До первых морозов — да были б они подобрей!
Была ли я рада рождённому брату? Боже,
Сперва — ни на грамм, как себе. А теперь — до дрожи.
И, коли возможно, ты дал бы прожить мне, Господи,
ещё хоть немножечко Лёшиных декабрей.

Время, ощерившись, взяткой пробилось в лекари:
Щедрость-то всякому судну присудит крен,
Коль поколенье коллег, притворяющихся калеками,
Приподняться не сможет с корёженных ложью колен.

Люди, вы только не думайте, будто я лгу!
Я поступала честно, учусь на совесть.
Время ж недугом согнёт и прямую в дугу,
После — залечит, нимало не беспокоясь.
Как большинство докторишек в любом кругу —
Ада ль, общения ль? — краснодипломанных то есть.

Боже, бюджетники! Жабой безбожно задушенным,
Чахнуть вам в анатомии; честным к чему изыски?
Время — Принц де Коррупцио: куцых прельщает
                      кушем,
Райскими кущами или роскошным виски.
С кем-то оно посидело удачно за ужином —
За ночь заочно закончило Медицинский.

Доктор! О док, до которого не достучаться,
Не дозвониться, не докричаться по рации —
Вы, оперируя, мне невзначай пропороли железу
                      счастья,
Жилу железную — лучше бы вам не браться!..
Это у Вам подобных случается часто,
Видно, ввиду недостатка квалификации…

Вам бы пройти, доктор Время, хотя бы практику —
Нет, откупились, одною деньгой единое!
Время, Вы ж пляж превратите с картинки в Арктику,
Темя и томной тьме сединой наблондинивая!

Каждому чёрному оку — седое облако,
Белую бровь — с кровью ран, отболевших ранее…
Всё ведь Вам, Время, что по лбу, что в лоб,
                    что побоку;
Не занемочь бы от Вашенского врачевания!

Долго ль стоять на морозе-то? Вены сжалися —
Холодом, голодом; ветры нутро мне мнут.
Время на правду плюётся и обижается,
Шутку за правду заправский суёт баламут:
Стрелки часов навострили меткие жальица,
Переместились назад; разве мститель сжалится?
И ежечасный автобус со мной разъезжается,
Двинувшись раньше намеченного парой минут.

Словно вора, волка — сворой горестной,
Лай цедя сквозь сито лжетактичности,
Обвиненья гнали меня по лесу,
По чащобам застращённой личности.

Видно, кем-то спьяну напророчена
Мне тоска таскаться меж трясинами!
Бор издёрган, искорчёван корчами;
Силы нет — собраться зверю с силами…

Сипло зверю вслед двустволки дулами
Взрыкивают, щурясь двоедырьями.
Но меня не запугаешь пулями,
Не приманишь псевдоперемирьями!
Волк бежит, сжимая волю скулами;
Плачет пульс: «Не вырони, не вырони…»

А борзые — ближе, всё назойливей:
Перекрыли тропоньку обратную.
Лапы беглеца гудят мозолями —
Не свернёшь, сорвавшись на попятную!..

Окружённый — куража лишаешься;
Страх корёжит судорогой мускулы…
Только ветки, как живые жалюзи,
Душу слепят голосами тусклыми.

Воют, зло-золу мешая с ласкою,
Точно землю мытарь на костре бранит…
Счастлив скорой самострел развязкою:
Продавай-ка совесть за серебреник!

Нет, не надо нам монет, намоленных
Честью, за бесценок в рабство брошенной.
Скор конец погони скоморошной;
Я к нему ль — на лапах измозоленных?

Не к нему — но немо в темень памяти
За огнём; а истине — служил ли я?
Обвиненья, глубоко копаете!
Против шерсти рвёте сухожилия!

Я петлять — вы петлю враз на шею мне
Да на пятки, черти, наступаете!
Глохнет топот по гнилой замшелине,
Тонет, бедный, в буераках памяти.

Исповедью вас едва порадую,
Перед сворой на мысочках шастая:
Окольцован клеветой-блокадою,
Врос я в почву, мшистую, мышастую.

Стали лапы древними кореньями,
Кровь — смолой, кривые когти — иглами.
Языки-то пёсьи — обвиненьями
Стан основой
в ствол сосновый
выгнули.

Волчья шкура, сплошь поиздуршлаченной
Отвердев корой, чей чёс неровен,
Стала — склепом, склянкой бурой крови,
Крови, желатином насмерть схваченной.
Кто травил с оружьем наготове, —
Замерли ордою одураченной.

Плеском лес скрипучим их подначивал:
«Невиновен, черти! Невиновен…»

Я хочу, чтоб на улице было серебряно-зябко;
Просто выйти на стужу из горла топлёной истомы.
Из постели, из кокона комнаты, как из комы —
Из клыкастых ворот своего воскового замка.

Воск поплыл; стены залов мечтательно размягчились,
Предавая причастие, вечность, точёность, чинность.
Я хочу на игольчатый ветер, как Спас учил нас,
Чтобы жизнь, не легчая,
серчала,
зачлась,
случилась.

Я хочу — по снегу, как чёлн. Человеком утлым.
Сквозь кружение пчёл, изрождённых пургою-ульем.
Напролом, словно брея, — до рая драть рой их
                    пудренный;
Мчаться так, чтоб не нравилось время глаголу «умерло».

И кормиться, и греться от солнца родного сердца;
Сердце — соль для поморца, для принца —
                    порция перца
В августейше-густейшем бульоне, рутинно-пресном.

Мне тепло за пределом теплицы, который треснул.

Мне тепло на морозе, тепло под крылом у стужи:
Не в навязанном плюсе — но в шоке при знаке «минус».
Не привязанным к прозе искаться в стихе снаружи —
За алмазной молюсь я решёткой на эту милость.

Где я? Там ли — в нетронутой грёзности гроз бреду
Вброд по бедам сквозь бред? Я — на воле ль,
               остался внутри ли

Склепа, слепка из воска, что плавится прямо на льду,
Посреди снегопадного моря пчелиной кадрили?
Я не знаю. Мне жарко, что жертве в додрожном
                    триллере.
Наморозив ладонь от окна, прижимаю ко лбу;
Спальня плавится стенами. Вьюга, услышь мольбу!
Чтобы сбыли меня, чтобы выкурили, отринули,
Чтобы силой отсюда на волю, на волю вывели,
Из клыкастых ворот чтобы вынесли — хоть в гробу.