Юлия Мамочева - Инсектариум

Только даже то, что стоит во главе угла,
Хоть и славно пылает — да скоро. И дело худо.
Вот и душенька бедная выгорела дотла,
Словно храм деревянный, словно вспыхнувший хутор.

На путях в никуда ты движенью не встретишь помех —
Особливо, когда пролегают пути по наклонным.
Я, ещё по инерции пару вёрст отгремев,
Стал на месте, которое мне обернулось лобным.

Будто я для того в измождённую почву врос,
Чтоб судили меня — те, кому исправно служил.
Те, что нынче снаружи шумели, толпясь вразброс,
Оттого что желали привычного стука колёс…
Изнутри им вторила совесть, мой пассажир.

Всё же вскоре те, кто судачил, — поразбрелись
По домам и делам. Совесть сгинула гостем непрошеным.
Я остался пустеть, становясь отрешенно-землист,
Отгремевший состав, осуждённый дремать заброшенным…

Так дремлю и поныне, вымученно-дремуч,
Всё прочнее сродняясь с бездвижностью с каждым годом.
А во мне — ни души. Ни с того, что я заперт на ключ…
Просто некому боле бродить по замшелым вагонам.

Золотому Ангелу
шепчет Небесный на ухо,
Подле него, неподвижного,
над панорамой паря:
«Чудится, будто Петровская
зашита столица наглухо
В погребальный мешок беспросветного января».

Лик опустил страдальчески,
в линии улиц вглядываясь,
Избороздивших морщинами
мертвенность города страшную.
«Где твоего заступничества,
брат златокрылый, — клятвенность?
Что с твоей сталось вотчиной? —
именем Отчим спрашиваю!..»

Но, на своей высокой сидя игле,
Слова не молвит Хранитель столицы северной:
Скорбному небу взор вверяя рассеянный,
Немо он тонет в надленинградской мгле,
Тонет в ладанном плаче живого брата —
Столь безутешен подле парящий брат…

Ночь. Два неравных Ангела: нерв и злато.
Выше — лишь звёзды.
Ниже — лишь Ленинград.

Заживо запелёнана
тишью столица сажевой;
Рвётся из города в звёздную рябь
шпиля поблекший шип.
Ангел молчит на его острие,
точно на кол посаженный,
Золотом плоти, как Ленинград,
в плен мешковины зашит.

Братец-то стонет вокруг него,
высь кругами расчерчивая,
Реет над градом, который вмёрз
в адовый круг кольца.
Тянется времени нерв вороной,
словно нить гуттаперчевая;
Нервный Ангел верен себе:
не поднимает лица,

Рвано рыдая рьяной пургой
в крыши. Парализован
Город внизу. Город манит его
зорким беззвонным зовом.
Рушится камнем горячая плоть
в омут столицы северной.
Ангел в городе. Тот поглотил
страсть его — толщею серой.

Ангел видит Град изнутри.
Видит бескровные улицы,
Те, по которым когда-то текла
жизнь неизбывным движением.
Тычется в стёкла ослепших домов
здраво-настойчивой умницей,
Вздорно осмеян
собственным в них отражением.

Слепы дома так, что Сын Высоты
видит их тусклыми склепами;
Слепы, словно из глины сна
Смертью самою слеплены.
Только вот этот один, угловой,
в пару других шириной,
Манит его огоньком нутряным,
искрою — тёплой, шальной.

Бабочкой Ангел летит на огонь,
что заприметил в окне;
Телом к разбитому льнёт стеклу, крылья кромсая в кровь.
В комнате — стол. У стены — кровать.
Печь пылает, как нерв.
Женщина-призрак ломает стул, чтоб отопить кров.

Зло исступлён истопницын труд. Мечется пара рук,
Серых, что ветки иссохшие, рук. Пламя, полней пылай!..
Наледь паркета, кровать у стены. Девочка-полутруп
Взором зелёным грызет потолок.
Кашель раскрошен в лай.

Ангел-то смотрит за часом час,
чуть не лишаясь чувств,
Тело изранив битым стеклом,
душу же — тем, что глядел.
Думает, бедный: «Как воздух чёрств!.. Точно не докричусь».
Над Ленинградом — блокадная ночь. Скоро — блокадный день.

Женщина, ветками рук дрожа,
падает грудью на стол;
В зеве печурки кровавым цветком
теплится жизнь ещё.
Женщине страшно: у самой стены
дочь на кровати — пластом.
Женщина видит её глаза
и худобу щёк.

Женщине страшно: немеет рот,
сердце звенит, как гонг;
Зверем несётся к полкам она, книги сгребает с них…
Обезобложенный Пушкин — в огонь,
голый Гоголь — в огонь;
Лермонтов — следом, товарищей потеснив.

Ангел-то смотрит за часом час
(хоть и смотреть — невмочь),
Кровью небесной на битом стекле
не устаёт рдеть.
Пламень отцвёл. Выдыхая пар,
мать и бледная дочь
Греют друг друга, в кровати дрожа
парой живых сердец.

Бледность небес над Столицей Петра —
ночи блокадной предел.
Тяжко, как солнце с востока — ввысь,
мать с кровати встаёт.
Ангел видит: немощь её
крепче мощи людей;
Видит икону, икону в руках,
серых, как невский лёд…

…В комнате стол. На столе хлеб —
граммов двести на глаз.
Наледь паркета, кровать у стены. Девочка, кажется, спит.
Пламя в печи отдаёт золотым, точно иконостас;
Женщина рвано рыдает в окно:
слёзы жгучи, как спирт.

Завтракать скоро. Хлеб на столе.
Это строжайший пост.
Пост — только красный угол-то гол…
то есть, конечно, пуст.
В лужах паркет, что асфальт по весне. Пламя, что райский куст,
В печке цветёт. За разбитым окном
город тих, как погост.

Ангельской кровию в этом окне
новая рдеет заря:
Тонет пурпурная сладость её
в надленинградской мгле.
Женщина хлебом кормит дочь,
всхлипывая втихаря.
Женщина верит: заступник златой
прочно сидит на игле.

Ты, обернувшийся мне красотой
С глазами зелёно-весенними, —
Стать
не хочу
для тебя
лишь Той,
С кем породниться-бы-семьями.

Ведь
умеют же
две реки
Слиться в единую реку:
Я хочу
Быть с тобой — вопреки,
Веря в упрёки — редко.

Мне не срастаться
с другими
в Жизнь,
Другом не льнуть
к ровне:
Я от природы — шальной пейзажист,
Пишущий собственной кровью:

Волк-одиночка,
квадрат холста
вырвавший собственной шерстью, —
Лишь бы векам подарить, красота,
Тень
твоего
совершенства.

Ведьма-судьба, отчего мне теперь темно,
Словно до дна кто выхлебал свет дневной?
В безотрадном вертепе верчусь, как веретено,
Ради тоненькой нити — в жизненный путь длиной.

Свет до донышка высосан — так, что ни капли — на дне;
Только толку о том толковать сотню раз на дню?
Недоеден тоскою, но с нею наедине —
Я вплетаюсь плотней в непроглядную западню