Юлия Мамочева - Инсектариум

И схожу на нет, нитью, словно нытьём, исходя —
Обесформиваясь в прообраз привычных пугал.
Мраком угольным выжжен, с сердитым усердьем гвоздя
Не согнуться стремлюсь, всё прочней забиваясь… в угол.

В угол — загнан, я самоставлюсь в его главу,
Пауком обретаясь ретивым во ртути рутины.
Ради тоненькой жизни, натянутой в тетиву;
Ради нити пути в полотне мировой паутины.

Вдоль линий жизни
наскрипываю
строки:
В тиш и — свет клином
на исто-искристом
звуке.
Я — хроникёр, что по крохам
(с усердием строгим!)
В клети своей
клеит летопись клятой
разлуки:

Нашей разлуки,
несчастного лета нашего…
Надвое «Мы» раскололось — тосклив раскол.
Я хроникёр, по скреплённому сердцу — наживо
Скорбным скрипом скребущий свой протокол

Съёжившегося в дюжину дней — одиночества.
Млечность крови выдаиваю из мгновения
Всякого бестебянного. То — чернила.
Перышко мечется, мученику — бормочется.
Вмочь — только ветром безвыходного вдохновения
Алым по чёрному мчать, чтобы откровения
Эти — увечная вечность в очах сохранила.

Как на цепи, я на цепкой судьбинной ленте;
Благо, язык
не осмелился
затупиться…
Словно сердечко, сам замурован в клети, —
Книгу разлуки
творю рукой
летописца.

Сквозь рябость полусна я вижу потолок,
Что, люстры пятерню хрустально растопырив,
Ей тянется ко мне. Ночь — эпилог.
Судьбой-разлучницей вновь поймана в силок,
Выкашливаю душу звёздной пылью в

Светлицу — где и впрямь светло жила,
Теперь же — стыну тягостно, рассвета
Последнего, как казни, ожидая.
Грядою горной груда барахла
Венчает кресло. Бирюза браслета
Мой впитывает пульс. Лежу, худая

Да — раз дитя — раздетая. Один
Лишь месяц (неусыпен, словно кочет)
Сияньем сытым рёбра мне щекочет.
Последней ночи первый паладин,

Ты сам — в силках, оконной узник рамы…
С постели вижу я, с трудом привстав,
И стол (поверх — тетрадь о ста листах),
И стены. Да, по ним змеятся шрамы
Причудливых растений… Скоро в путь.
В светлицу плачем прочного причастья
Вышёптываю жарко: «Не забудь!
Хранить очарованье не отчайся
Души излитой…» Тьма рябит. Вздремнуть.
Ребёнком рядом спит родное счастье,
Мне положивши голову на грудь.
Рассвет грядёт: сочтёмся как-нибудь,
Раз стены стонут: «Странник, возвращайся…»

Поезд. Двое на верхней полке:
Лежим обнявшись, глаза в глаза.
Соседи снизу режутся в покер,
Беззлобно спорят, хлеща нарзан.

Нам было душно — окно открыли,
Впуская ветер — да в сумрак свой;
Его я узнала по свежим крыльям:
Ерошат волосы, пахнут листвой.

И с ним полощется, пляшет знамя
Подолом платья — стяг во плоти.
Назад? Платили. Москва — за нами,
В моё мы детство с тобой летим.

Распутье. Руки, как на распятье,
Раскинул приветственно Град-Отец.
Я — в н о чи до Питера, в мятом платье,
В твоих объятьях — сейчас и здесь.

Соседи снизу близки к попойке;
Бледнеет солнца дрожащий рот…
Теснясь, смеёмся на верхней полке:
Мы вместе, вместе!.. Вперёд, вперёд!..

Я вижу поезд, в разлуку тебя увлекающий:
Ты — свет его окон, которым питаюсь пока еще.
Молчу молодчиной, молочно-бледна. Истуканище —
Из ткани счастья пошитую скорбь надень!..

Надела. Не дело — но деревом, парализованным
Бесстыжею стужей, врастаю в перрон. И взорванным
Нутром, что наружу — острожно-тяжёлым взором,
Сограждан страшу, леденея среди людей.

За час однозначно зат о чена под заточение,
Затычкою в бочке тягучего злоключения
Я значусь. Ничейность в двенадцать ночей мучения
Жевать начинаю, ища облегченья в еде.

А в горле — сердечко комом. Да что с ним станется?
Шатаюсь по станции, вдаль норовя уставиться.
И греет лишь то, что с тобой прогорим мы до старости
И вместе — потухнем. Обнявшись. В один день.

Я думала, боль-самозванка подменит тебя —
Спасительнейшим из участливых субститутов.
Солёной души моей ссадины теребя,
Коварной заступницей — мысли, как волосы, спутав,

Обнимет по-твоему: сразу со всех сторон;
Как страх, разрастётся в теле — дрожащем, липком.
…Я думала: оголодалая, выплесну в стон,
В стол — невозможность твоим насытиться ликом.

Надежда — ошибка из тех, на которых — учусь,
В квартире пустой объедая глазами обои.
Черствея чуткостью чёткой привычных чувств,
Кричу — тщетно корчась от неощутимой боли.

Любила б я боль как залог того, что жива;
Любила б! — лелея во всяком суставном сгибе…
Но нет её. В мощные онемев жернова,
Мелю чепуху. Чепуху, безвкусностью с гибель.

И пресностью разной напрасно ноздри дразню,
Бесстрастно сопя с подозреньем на неизлечимость:
С твоим разлучившись запахом, я мазню
Иных (и немилых) — враз различать разучилась.

Глазам, по тебе сголодавшимся, всё — песок:
Твоей красотой не питаясь, пришли в негодность…
Я точно оглохла для каждого из голосов,
Который — не твой голос.

И, загостившись в том мире, что был нам — дом,
Как будто горжусь неизбежностью угасания…
Её осязаю кожей — однако, с трудом,
Заиндевевши без твоего касания.

…Я думала — боль изловчится побыть тобой,
Но славная роль оказалась неисполнимой.
В стостенной пустыне квартиры и воздух — рябой.
Безжизненно зиждусь, заждавшись в тоске тупой —
Назад тебя, мой внезапно незаменимый.

Тебя, воскреситель почти зачерствелых чувств,
Умеющий Богу угодным согреть глаголом…
Уехав, вернёшься. Пока что — не докричусь.
Пока что — не стон, но стихи. Хоть в стол, хоть горлом.

Я тебя — невыразимо, невозразимо
Буду любить — внесезонно, как в эту зиму —
Вечно. Пожаром взора — звонным рыданием гонга;
Буду — солено, коли на сердце — горько.

Буду любить тебя сладостно — с миной порою кислой;
Ходом крёстным, рукастою Реконкистой.
Свежими виршами — в уши, словно в уста — вишней…
Буду тебе — лучшей, покуда — не лишней.

Не уставая казаться, не переставая сниться,
В каждом абзаце выстраданной страницы
Всякой моей новой — твой воскрешать образ
Буду, покуда оба
ползаем
порознь.