Лев Сорокин - Рябиновые зори

Девать ему некуда сил?
Волну приподнял он речную,
И лодку в волне утопил,
И в чащу вломился лесную.

Но там, в приполярных лесах,
За ночь обломал свои крылья.
Бескрыло забился в ветвях
И выдохся, взвыв от бессилья.

Земле приносящие зло,
Они исчезают, как ветер…
Ни звездочки в небе.
Светло.
И звонкая тишь на рассвете!

С первого пронзительного крика
До молчанья смертного у нас,
Даже если ходим далью дикой,
Нету ближе материнских глаз.

Горе сына стянется арканом
И на сердце матери моей.
Мать меня считает мальчуганом,
Хоть у сына — двое сыновей…
Добрые дела сынов, как птицы,
К матерям летят среди зимы.
Нам во сне любое может сниться,
Ну а мамам снимся только мы.

Солнце не лучится в непогоду,
Вечно в доме не сберечь тепло.
Только сердце матери сквозь годы
Светит одинаково светло.

Снова по ночам не спится мамам,
Вновь тревожно им за сыновей.
Знаешь что? Пойду и телеграмму
Я отправлю матери своей.

Для костра деревья выбирая,
Береги подлесок. Осторожно!..
Вон сосна, засохшая, седая,
Предлагает: «Мне в кострище можно!»

Старые деревья неказисты,
Но зато горят они искристо.
Как у них тревожно и счастливо
Рвутся к небу огненные гривы!

Им уже потомства не прибавить,
Счастье — на земле прибавить света.
Не упасть в болотное бесславье,
А пылать, как солнечное лето.

Я прячу ноги теперь от пыли,
И руки прячу я от лучей,
И не брожу там, где мы бродили,
Когда колышется суховей.
А было:
Бегал по ранним росам,
Босой, как наши мальчишки все, —
По взгорьям утренним и откосам,
Где каждый стебель сверкал в росе.
Я рос, по росам ступая этим,
Они искрились:
— Иди вперед!
Я, может, стал потому поэтом,
Что верил: силу роса дает.
Потом учился, шагал планетой,
Парил в заоблачной тишине,
Но часто думал я до рассвета,
Что не хватает чего-то мне.
И сердце выплеснуло тревогу —
Мне с каждым годом все тяжелей,
А не хватает совсем немного,
Мне не хватает росы полей.

Вновь июнь тяжелеет плодами,
А в горах бурно тают снега.
И реке, напоенной снегами,
Сразу стали тесны берега.
Обуздан ее норов, попробуй!
С ходу бросилась на островок.
Так, что кажется:
  мутная злоба
Захлестнула ревущий поток.
Эй, река, ты подумай сначала,
Не сходи ты от гнева с ума!
Ты сама островок создавала,
И вскормила его ты сама.
Ты песок для него приносила
И цветы зажигала огнем.
Образумься, умерь свои силы, —
Слышишь, птицы щебечут на нем.

Золотая пора в Копет-Дагской долине:
Тучи гуще, прохладней осенние дни.
Стаи птиц потревожил сверкающий иней,
И в большую дорогу собрались они.
Утки, крякая, взмыли за желтые горы,
Зябнут осенью утки и жаждут жары…
Так тоскливо остаться в отлетную пору
Одиноким и старым у склона горы.
Не догнать улетающий клин журавлиный,
Крылья стали тяжелыми у журавля.
Он рванулся, хотел он взлететь над долиной,
Но как будто его удержала земля.
Он застыл на холме, молчалив и тревожен,
И на скалы отвесные смотрит в упор:
Даже если взлетит он, то сможет ли, сможет
Улететь за вершины нахохленных гор?
Даже если дотянет до речки далекой,
Возвратится ль когда-нибудь снова домой?
Ярко-красные маки с густою осокой
Без него зашумят копет-дагской весной.
А над ним пролетают веселые птицы
И как будто кричат:
— Что ты медлишь, чудак?
Он рванется за ними,
И тут же садится,
И тревожно глядит
На тебя, Копет-Даг!

Все меняется в жизни:
И такое на свете бывает,
Что дорога в тропу превращается
И в дорогу —
Тропа вырастает.
Все меняется в жизни, меняется:
Море сушею стало с годами,
Ну а суша в моря превращается,
А пустыни густеют садами.
Все меняется в жизни,
Меняется:
Не замечу
Как стану степенным,
Но твои облик в душе сохраняется
Все таким же, как был,
Неизменным.

— Тюйдук,
Мой друг
Из камыша,
О чем поет твоя душа?
— О всех узорах на песке,
О первом утреннем цветке.

— О чем поешь, тюйдук, о чем?
— О ветре, спящем за холмом,
О том, как головы дрожат
Новорожденных верблюжат.

— О чем поешь, мой друг Тюйдук,
Когда роса еще вокруг?
— О том, что путь в жару далек,
Что зори — время для дорог.

Кара — черный,
Кум — пески,
Кто им дал такое имя?
Не от черной ли тоски
Не назвали золотыми?

И обидели:
Они
Так на золото похожи.
А степных цветов огни
Почернели разве тоже?

Может, нефть глубин черна?
Древней бронзой золотится.
Раскалены докрасна
У людей пустыни лица.

Сколько света с вышины,
Синевы над кряжем горным!
Каракумы не черны.
Не бывает солнце черным!

В роще крикнула кукушка,
Жук промчался:
— Жу-жу-жу.
Со стола возьму ракушку,
Быстро к уху приложу.

Полна ракушка звуками,
И звонами,
И стуками,
Скрежетами,
Скрипами,
Лязганьем,
И криками,
Плотничьими тресками,
И речными всплесками,
И гусиным гоготом,
И далеким топотом,
Писками мышиными,
Шепотами шинными,
Гулами машинными…

Лязгнул трактор на опушке,
Лес зашукал:
— Шу-шу-шу.
Новый день, а не ракушку
Возле уха я держу.

Есть за леском исхоженным
Особая страна,
Забором огорожена
Со всех сторон она.
Лишь ветерок затопает —
Луна нырнет в реку,
Там крыльями захлопают
Под крик: — ку-ка-реку!
Там утренней гимнастикой
День начинают свой
Инструкторы горластые
С куриною толпой.
И вот на все селение,
Рассказывая сны,
Кудахчет население
Той маленькой страны.
Им снилась Надя-птичница
И золото зерна.
Вдруг курица как кинется:
— Кудахт-кудахт — она!
И птицы к ведрам Надиным
Бегут вперегонки,
И зернышки, как градины,
К ним падают с руки.
Но ящик стал трибуною
Задире петушку.
И он собранье бурное
Открыл: — ку-ка-реку!