Вячеслав Воробьев - ЛиПа

(Рудольф Панфёров. Золотые лады)

Речка под горкой

Не слышит укоров,

Журчит без умолку,

Как ранний Панфёров.

Леса необъятные

Кажут свой норов:

Бормочут невнятно,

Как зрелый Панфёров.

Тучки, как птички,

Спорхнули с угоров

И сеют водичкой,

Как поздний Панфёров.

Завтра снова накатится дело

И заботы — приливной волной.

Но потом — отрешусь от работы,

Постараюсь от всех утаить,

Что давно уже хочется что-то

Мне со звёздами поговорить.

(Михаил Асламов. Зимник)

В повседневных делах бесконечных

Не услышать мне музыку сфер.

Пообщаться бы с чем-нибудь вечным,

С поп-звездою хотя б, например.

Мне пора из простого азарта

Дать посильную пищу уму:

Вызвать дождь или дух Бонапарта,

Или просто повыть на луну.

Катят дни, словно волны, убого:

Сон, работа, работа и сон...

Всё хочу побеседовать с Богом,

Да не знаю, желает ли Он...

Перо небрежно рвёт бумагу,

бежит то ввысь, то поперёк,

и, словно сосны в снег,

с размаху

ложатся строчки на листок.

(Иван Ветлугин. Долг)

Наверно, я дошёл до точки.

Не вижу света впереди.

Собой написанные строчки

рву, как рубаху на груди.

Моя делянка оскудела

и опустел лесоповал.

Я не сидел ни дня без дела,

но громкой славы не стяжал.

Перо рассудку не подвластно:

бежит то вкось, то поперёк.

Строка то вздыбится опасно,

то вылетает за порог.

Не в силах укротить натуру,

хоть и предчувствуя беду,

врубаюсь я в литературу,

как будто просеку веду.

Строка легко бежит под горку,

ведь я пером махать здоров

и твёрдо верю в поговорку:

чем дальше в лес — тем больше дров!

Настоящие жёны

повымирали, как мамонты.

(Сергей Давыдов. Избранное)

Женщина — это икона!

Но поняли это не скоро.

Земля жила по законам

естественного отбора.

Сначала исчезли ящеры

вместе с пещерными львами.

Одних доконали пращуры,

другие скончались сами.

Вымерли постепенно

мамонты и бизоны,

и в прошлое, как в легенду,

ушли настоящие жёны.

Прошла лишь секунда в сравнении

с космическими часами,

но этих жён, к сожалению,

мы не застали с вами.

Историю не подправите.

Но как без них одиноко!

А если осталась парочка

где-нибудь на Ориноко —

не засидятся в невестах,

нет повода для кручины —

их в самом безлюдном месте

найдёт настоящий мужчина!

Я хожу по планете, как ходит мужчина —

нараспашку ковбойка,

затянутый в пояс...

А меж тем, я чувствую: я — вершина.

Я седею, как Полюс!

(Даниил Долинский. Вторая половина дня)

Я хожу по земле,

как поэты простые —

вся душа нараспашку,

смеюсь и вздыхаю...

А, меж тем, я чувствую: я — пустыня.

И мозги высыхают!

Мне бы в гору пора.

Путь к вершине не близкий.

И меня обгоняют

знакомые птицы...

А, меж тем, я чувствую: я — Долинский.

Надо б ниже спуститься!

Стал мой ум, словно полюс,

холодным и мудрым.

Я — вселенской поэзии

дух и предтеча...

А, меж тем, я чувствую: я — как в тундре

на читательских встречах!

Я над степью подняться

хотел необъятной,

Чтоб меня услыхали

и в юрте, и в хате...

А, меж тем, я чувствую: это — вряд ли.

Видно, Элисты хватит!

Названия стихов:

"Надпись на рукописи"

"Надпись на музыкальной программе"

"Добавление к указателю на перекрёстке"

"Надпись на атомном реакторе"

(Михаил Дудин. Полюс)

Отвечу честно, чем наш жребий плох:

Когда в дороге, в поле, в разговоре

Стихи застанут голову врасплох,

Тогда пиши хоть прямо на заборе.

Всё время начеку! Забудь покой!

Иначе прозеваешь то мгновенье.

Когда блокнота нету под рукой,

Причудливы капризы вдохновенья.

Оно растает, как в воде круги.

Но мужественно я влачу вериги

И оставляю надписи свои

Порою между строчек чьей-то книги.

Бывает, что некстати осенит,

И, не найдя в кармане ни бумажки,

Пишу в программке ЦСКА—ЗЕНИТ

И на манжетах выходной рубашки,

На вывесках, афишах и панно,

На парапетах, портиках и арках,

На спинке кресла где-нибудь в кино,

На скатертях и на дорожных знаках...

Никто не возмущался, не ворчал.

Я благодарен всем за чувство такта.

Но вот своим объектом сгоряча

Избрал я как-то атомный реактор.

Как перед бурей, стих огромный зал...

При всём народе, вспыхнув, словно порох,

Мне главный энергетик тут сказал

Те самые слова, что на заборах.

Я тоже в Москву в лапоточках пришла

За рыбным обозом из дали безвестной.

(Ольга Ермолаева. Товарняк)

Я мыслю стихами, и этим грешна.

На станции Бира пустынно и тесно.

Лаптишки обув, я в столицу пошла

За рыбным обозом, чтоб стать поизвестней.

Меня по Сибири повлёк "Товарняк".

Крестьянки кормили и хлебом, и салом.

Не тронул в дороге недремлющий враг,

И кончился путь Ярославским вокзалом.

Но что ни редактор, то полный профан.

Мой голос сорвался, и давит усталость.

Покрылся заплатами мой сарафан,

И лучшие лапти в приёмных стоптались.

Я, верно, признанья в Москве не найду.

По-детски всплакнёт огорчённая лира.

В последних лаптях я обратно уйду

С порожним обозом на станцию Бира.

Но верю: когда-то настанет пора —

Поэты с Печоры, Амура и Волги,

Надев лапоточки на кончик пера,

Пойдут по стопам Ермолаевой Ольги.

Как бы в стихии превращений,

хочу, хочу, хочу до слёз,

чтобы на гребень поощрений

вдруг и меня мой стих вознёс!

(Василий Журавлёв. Скупая щедрость)

Чтоб наконец меня признали,

сказали пару добрых слов,

я взял стих из «Белой стаи»

и подписался:

– Журавлёв!

Пусть попрекают каждой строчкой,

ещё посмотрим, чья взяла.

Не зря нашёл во мне Высоцкий

«заряд нетворческого зла».