Семен Кирсанов - Лирические произведения

Не тебе —
звучали эти
имена
тысячелетий.

Тишина!
Silence! и Ruhig!
Собери,
пронумеруй их, —

календарь
истрепан серый, —
собери их
в буквы серий,

чтобы люди
умирали,
как аэро,
с нумерами!

Я хотела
вам признаться,
что люблю вас,
R-13!

Отвечаю,
умилен:
— Я люблю вас,
У-1 000 000!

Севернее!
Севернее!
В серое!
В серебряное!
В сумерки,
рассеянные
над седыми дебрями!

Выше!
Выше!
Севернее!
Северней полет…
Шумный ветер стервенеет,
нескончаем лед.

Разве есть на свете юг?
Дай ответ!
Разве этих синих дуг
где-то нет?

Холод молод и растущ,
холод гол,
и гудит полярных стуж
колокол.

И назад уйти нельзя,
задрожав, —
выше — в гибель поднялся
дирижабль.

Сколько дымных
белых лет,
сколько длинных
кинолент
замерзало?
Сколько темных
звезд вослед
замерцало?

Путешествуем? Путешествуем
в снах туманных высот.
Мы над северным снегом шефствуем
с высоты пятисот.

Что за право? Какая охота?
Чьи ладони несут
миллион ледяных Хара-Хото
подо мною внизу?

Милая!
В таком аду,
где и лед
кричит «ату»,
с лету, сразу
разберешь,
до чего
наш мир хорош!

Слушай!
Мной осиротев,
вспомни,
вдруг похолодев,
на какой
я широте,
на какой
я долготе.

Недавно в безмолвную темень,
от ужаса сузив зрачки,
на самое полюса темя
они побросали флажки.

Смешные! Зеленые с красным,
но белое их замело.
Назад возвращаться не страшно,
и айсберг принять за мелок.

А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
Северные люди
пели песню эту:

«Пимы наши,
пумы,
чумы наши,
шумы,
думы наши,
дымы
кажутся
седыми».
А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
Мурманские люди
пели песню эту:

«Роба наша —
рыба,
слава наша —
ловля,
сельди
идут в сети,
тропы наши —
трапы».

А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
В Новгороде люди
пели песню эту:

«Снится мне
пшеница,
рожь
всего дороже,
а ячменной
жмене
на пшене
жениться».

А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
Черноморья люди
пели песню эту:

«У купальни —
пальмы;
ляг плашмя
у пляжа;
камбала
рукам была
тяжела,
как яшма».

Ниже! Туже! Туже!
Вдруг запахло стужей.
Кто-то у Батума
обо мне подумал.

Ты не проворонишь
звук из южных комнат?
Может, у Воронежа тоже,
может, помнят?..

Льдины, льдины, льдины…
Дирижабль, падая
на лед, в крик единый
разорвался надвое.

Предъявляйте полюсу счет,
стиснув брови до морщи,
от замерзших уже и еще
не замерзших.

Отбивая крылья грачам,
промерзало и пролетало,
сломя голову и крича,
голубое тело Латама.

Небывало низка земля,
не бывало пространства ниже.
Сколько градусов ниже нуля
и меня, обхватив, пронижет?

Но увидит пингвиний съезд,
как убит самолет разбегом,
как дотягивается SOS,
чтоб рукою схватить Шпицберген.

Этот кромешный округ,
граничащий с нами рядом,
подписывает картограф
словом: «Dediseratum».

Парусники-нетопыри
так же носили Пири,
от ледяных осколков
так же спасался Кольгоу.

На ледяную крепость
шел погибать «Эребус»,
и, как они, замучен
дыбою льдов Амундсен.

Спросишь, бегло
проглядевши прессу,
что за пекло
бьет в нас из обреза?

Где «Малыгин»?
В ледовитом гуде
бледнолики
и бесследны люди.

У какой он
нынче параллели?
Он спокоен,
льды не поалели.

За тобою
я плыву, «Малыгин»,
китобоем
в этот лед великий,

и прилажен
парус к верху улиц,
такелажем
рифмы протянулись.

Уплывает, как дельфин —
фин-Финляндия.
Моря ширится разлив —
лиф-Лифляндия.

Как медведь пластами лап —
лап-Лапландия.
Корабля широкий крен —
грен-Гренландия.

Коду и азбуке
выучим айсберги,
килем железным
в гущу влетим,
на повороте
нам побороть их,
бело-зеленые
глыбы льдин.

Страшные лопасти
в волны вплавивши,
мы пробиваем
заторы,
громы кларнетов
и грохоты клавишей
в имени той,
о которой…

Первым теплом,
как тобою, обласканный,
ветер меня
облетает,
орден снежинки
на меховом лацкане
тает, дрожит
и не тает…

Скоро встретим
товарищей,
возвратившихся
сверху.
Скинут шапки
да варежки
да проделают
сверку.

Перед днями
хорошими
шапки теплые
стащат,
у кого
отморожено,
а кого
недостача…

Там,
где воет и мечется
море,
льдом облитое,
будет жить
человечество
голубой
теплотою.

Будем петь,
созывая,
кто смелее
и гибче,
острова
называя
именами
погибших.

Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам.

Откройся, Сезам!
Я тебя очень прошу — откройся, Сезам!
Ну, что тебе стоит, — ну, откройся, Сезам!
Знаешь, я отвернусь,
а ты слегка приоткройся, Сезам.
Это я кому говорю — «откройся, Сезам»?
Откройся или я тебя сам открою!
Ну, что ты меня мучаешь, — ну,
откройся, Сезам, Сезам!
У меня к тебе огромная просьба: будь любезен,
не можешь ли ты
открыться, Сезам?
Сезам, откройся!
Раз, откройся, Сезам, два, откройся, Сезам, три…
Нельзя же так поступать с человеком, я опоздаю,
я очень спешу, Сезам, ну, Сезам, откройся!
Мне ненадолго, ты только откройся
и сразу закройся, Сезам…

Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам.

Почему
я не «Линкольн»?
Ни колес,
ни стекол!
Не под силу
далеко
километрить
столько!
Он огромный,
дорогой,
мнет дорогу
в сборки.
Сразу видно:
я —
другой,
не фабричной
сборки.
Мне б
такой гудок сюда,
в горло, —
низкий,
долгий,
чтоб от слова
в два ряда
расступались
толпы.
Мне бы шины
в зимний шлях,
если скользко
едется,
чтоб от шага
в змеях шла
злая
гололедица.
Мне бы
ярких глаза два,
два
зеленоватых,
чтобы ка́пель
не знавать
двух
солоноватых.
Я внизу,
я гужу
в никельные
грани,
я тебя
разбужу
утром зимним
ранним.
Чтоб меня
завести,
хватит
лишь нажима…
Ну, нажми,
ну, пусти,
я
твоя машина!