Семен Кирсанов - Лирические произведения

Там рифы — сплошное бурление рифм,
и, черные волны прорезывая,
несется, бушприт в бесконечность вперив,
тень парохода «Поэзия».

Я вижу — у мачты стоит капитан,
лебедкой рука поднята,
и голос, как в бурю взывающий трос,
и гордый, как дерево, рост.

Вот вцепится яро, зубами грызя
борта парохода, прибой, —
он судно проводит, прибою грозя
выдвинутою губой!

Я счастлив, как зверь, до ногтей, до волос,
я радостью скручен, как вьюгой,
что мне с командиром таким довелось
шаландаться по морю юнгой.

Пускай прокомандует! Слово одно —
готов, подчиняясь приказам,
бросаться с утеса метафор на дно
за жемчугом слов водолазом!

Всю жизнь, до седины у виска,
мечтаю я о потайном.
Как мачта, мечта моя высока:
стать, как и он, капитаном!

И стану! Смелее, на дальний маяк!
Терпи, добивайся, надейся, моряк,
высокую песню вызванивая,
добыть капитанское звание!

Мы — юнги,
морюем
на юге,
рыбачим
у башен
турецких,
о дальних
свиданьях
горюем,
и непогодь резкую
любим,
и Черного
моря девчонок —
никчемных
девчонок —
голубим.
И мы их,
немилых,
целуем,
судачим
у дачных
цирулен
и к нам
не плыла
с кабалою —
кефаль, скумбрия
с камбалою!
Но, близкая,
плещет и блещет
в обводах
скалистых
свобода!
Подводный
мерещится
камень
и рыбы
скользят
на кукане,
и рыбий
малюсенький
правнук
рывками
тире
телеграфных
о счастье
ловца
сообщает,
и смрадная муха
смарагдом
над кучей наживки
летает.
Я вырос
меж рыб
и амфибий
и горло
имею
немое.
О, песня рыбацкая!
Выпей
дельфинье
одесское
море!
Ко мне прилетают
на отдых
птицы дымков
пароходных.

Какая прекрасная легкость
меня подымает наверх?
Я — друг, проведенный за локоть
и вкованный в песню навек.

Как песня меня принимала,
нося к соловьиным боям!
Как слушало ухо Лимана
речную твою Обоянь!

Не ты ли, сверканьем омытый, —
на люди! на землю! на синь! —
Оксаны своей оксамиты,
как звезды, в руках проносил?

И можно глазища разза́рить —
что словом губа сведена,
что может сверкнуть и ударить
как молния в ночь — седина.

В меня залетевшая искра,
бледнея и тлея, светись,
как изморозь речи, как избрань
защелканных песнями птиц!

Сегодня окончена
юность моя
Я утром проснулся
в халате и туфлях,
увидел: взрослеют
мои сыновья —
деревья-слова,
в корневищах и дуплах.

И стала гербарием
высохших слов
тетрадь молодого
языковеда,
но сколько прекрасных
корней проросло,
но сколько запенилось
листьями веток!

Сады словарей
посетили дожди,
цветут дерева,
рукава подымая,
грузинское ЦХ
и молдавское ШТИ,
российское ОВ,
украинское АЕ.

К зеленым ветвям,
закипая внизу,
ползут
небывало зеленые лозы —
китайское ЧЬЕН,
и татарское ЗУ,
и мхи диалектов
эхоголосых.

Я слышал:
на ветке птенец тосковал,
кукушка, как песня,
в лесу куковала, —
и понял:
страна моя такова!
А лес подымался,
а речь ликовала…

Весною раскроется
сад словарей,
таившийся в промхах
кореньев сыновних,
и то, что лелеял
еще в январе,
тяжелым и спелым
увидит садовник.

— Именительный —
это ты,
собирающая
цветы,
а родительный —
для тебя
трель и щелканье
соловья.
Если дательный —
всё тебе,
счастьем названное
в судьбе,
то винительный —
нет, постой,
я в грамматике
не простой,
хочешь —
новые падежи
предложу тебе?
— Предложи!
— Повстречательный
есть падеж,
узнавательный
есть падеж,
полюбительный,
обнимательный,
целовательный
есть падеж.
Но они
не одни и те ж —
ожидательный
и томительный,
расставательный
и мучительный
и ревнительный
есть падеж.
У меня их
сто тысяч есть,
а в грамматике
только шесть!

Снега! Снега!
Меха! Меха!
Снежинок блеск!
Пушинок свет!
Бела Москва,
тиха, мягка,
подостлан пух мехов
Москве.

Тяжел, колюч
кожух-тулуп,
но верхних нот
нежней енот.
Тулуп бредет
в рабочий; клуб,
енот с бобром: —
Куда? — В кино!

Синей, синей
полет саней,
в морозном дыме
мчит рысак,
и дом синей,
и дым синей,
и ты синей,
моя краса!

Снега — сверкнут,
меха куснут,
свернется барс,
ввернется рысь!
Прилег сугроб
на снег уснуть,
но снова бег,
но снова рысь!

Мороз, мороз!
Кусни, щипни,
рвани за ухо,
за нос хвать!
Пусть нарасхват
снежков щебни
тебе залепят рот,
Москва.

Чтоб ты была тиха,
бела,
чтоб день скрипел,
снежон и бел,
чтоб мерзли в ночь
колокола,
чтоб звезды тронул
школьный мел.

Пускай блеснут
снега, меха
на зимний свет,
на белый цвет.
Бела Москва,
тиха, мягка,
подостлан пух мехов
Москве.

С папироскою
«Дюшес» —
девушка
проносится.
Лет примерно
двадцать шесть,
пенсне
на переносице.

Не любимая
никем
(места нет
надежде!)
вдруг увидит —
манекен
в «Ленинградодежде».

Дрогнет ноготь
(в полусне)
лайкового
пальца.
Вот он
девушке в пенсне
тайно
улыбается.

Ногу по́д ногу
поджав,
и такой
хорошенький
Брючки в елочку,
спинжак,
галстушек
в горошинку.

А каштановая
прядь
так спадает
на лоб,
что невинность
потерять
за такого
мало!

Вот откинет
серый плащ
(«Выйди,
обними меня!»).
Подплывает
к горлу плач.
«Милый мой!
Любименький!»

И ее со всей
Москвой
затрясет
от судорог.
Девушка!
Он восковой.
Уходи
отсюдова!

Завладела
киноварь
молодыми
ртами,
поцелуя
хинного
горечь
на гортани.

Черны очи —
пропасти,
беленькая
челка… —
Ты куда
торопишься,
шустрая
девчонка?

Видно,
что еще тебе
бедовать
нетрудно,
что бежишь,
как оттепель
ручейком
по Трубной.

Всё тебе,
душа моя,
ровная
дорожка,
кликни
у Горшанова
пива
да горошка.

Станет тесно
в номере,
свяжет руки
круто,
выглянет
из кофточки
молодая
грудка.