Семен Кирсанов - Лирические произведения

Да, я знаю —
                   новаторство
не каскад новостей, —
без претензий
                       на авторство,
без тщеславных страстей…

Человек
            стоял и плакал,
комкая конверт.
В сто ступенек
                         эскалатор
вез его наверх.
К подымавшимся
                                колоннам,
к залу,
          где светло,
люди
        разные
                      наклонно
                                     плыли
                                               из метро.
Видел я:
               земля уходит
из-под его ног.
Рядом плыл
                      на белом своде
мраморный венок.
Он уже
            не в силах видеть
движущийся зал.
Со слезами,
                    чтоб не выдать,
борются глаза.
Подойти?
                 Спросить:
                                  «Что с вами?» —
просто ни к чему.
Неподвижными
                          словами
не помочь ему.
Может,
             именно ему-то
лирика нужна.
Скорой помощью,
                             в минуту,
подоспеть должна.
Пусть она
                 беду чужую,
тяжесть всех забот,
муку
        самую большую
на себя возьмет.
И поправит,
                   и поставит
ногу на порог,
и подняться
                    в жизнь
                                 заставит
                                              лестничками
                                                                      строк.

Скоро в снег побегут струйки,
скоро будут поля в хлебе.
Не хочу я синицу в руки,
а хочу журавля в небе.

Теплотой меня пои,
       поле юга — родина.
Губы нежные твои —
       красная смородина!

Погляжу в твои глаза —
       голубой крыжовник!
В них лазурь и бирюза,
       ясно, хорошо в них!

Скоро, скоро, как ни жаль,
       летняя долина,
вновь ударится в печаль
       дождик-мандолина.

Листья леса сгложет медь,
       станут звезды тонкими,
щеки станут розоветь —
       яблоки антоновки.

А когда за синью утр
       лес качнется в золоте,
дуб покажет веткой: тут
       клад рассыпан — желуди.

Лягут белые поля
       снегом на все стороны,
налетят на купола
       сарацины — вороны…

Станешь, милая, седеть,
       цвет волос изменится.
Затоскует по воде
       водяная мельница.

И начнут метели выть
       снежные — повсюду!
Только я тебя любить
       и седою буду!

Лес окрылен,
веером — клен.
       Дело в том,
что носится стон
в лесу густом
       золотом…

Это — сентябрь,
вихри взвинтя,
       бросился в дебрь,—
то злобен, то добр
лиственных домр
       осенний тембр.

Ливня гульба
топит бульвар,
       льет с крыш…
Ночная скамья,
и с зонтиком я —
       летучая мышь.

Жду не дождусь…
Чей на дождю
       след?..
Много скамей,
но милой моей
       нет!..

Моросит на Маросейке,
        на Никольской колется…
Осень, осень-хмаросейка,
        дождь ползет околицей.

Ходят конки до Таганки
        то смычком, то скрипкою…
У Горшанова цыганки
        в бубны бьют и вскрикивают!..

Вот и вечер. Сколько слякоти
        ваши туфли отпили!
Заболейте, милый, слягте —
        до ближайшей оттепели!

Я надел в сентябре ученический герб,
и от ветра деревьев, от веток и верб
я носил за собою клеенчатый горб —
словарей и учебников разговор.

Для меня математика стала бузой,
я бежал от ответов быстрее борзой…
Но зато занимали мои вечера:
«иже», «аще», «понеже» et cetera…

Ничего не поделаешь с языком,
когда слово цветет, как цветами газон.
Я бросал этот тон и бросался потом
на французский язык:
Nous étions… vous étiez… ils ont…

Я уже принимал глаза за латунь
и бежал за глазами по вечерам,
когда стаей синиц налетела латынь:
«Lauro cinge volens, Melpomene, comam!»

Ax, такими словами не говорят,
мне поэмы такой никогда не создать!
«Meine liebe Mari», — повторяю подряд
я хочу по-немецки о ней написать.

Все слова на моей ошалелой губе —
от нежнейшего «ax» до клевков «улюлю!».
Потому я сегодня раскрою тебе
сразу все:
                   «amo»,
                                 «jʼame»,
                                            «liebe dich»
                                                               и «люблю».