Александр Стоянов - Мелодии космических океанов

У тёмной зари перевёрнут колодец,
где целыми днями полощется север.
Живёт там горбатый и тусклый народец
и весь горизонт там червями усеян.

У солнечной башни живёт инквизитор,
от блеска зубов мы теряем сознанье.
Не дышим мы вовсе, давно мы убиты,
окурком добиты и страхом шакальим.

В кипящей смоле убиенных чудовищ
сидит и смеётся кровавая стая.
Желают рабов и несметных сокровищ,
и землю убить, тихо в ад отлетая.

Чтоб космос увидеть, спуститесь вы в тело,
где лязгают смертью усталые клетки.
Доверьте глазам полинялое дело,
воткните мозги в запасные розетки.

Растает тоска электрическим треском.
О, Боже, наш храм далеко неисправен!
Под мясом коды, как волшебные фрески,
аккорды из вен и фундамент из яви.

Убойтесь, друзья, молодых вурдалаков,
в их теле бездушном насильник рыдает.
Под лучшей из лучших светил зодиака
бесстыжая пошлость гнездится годами.

Существуют критерии в небесной бухгалтерии:
одоление преодоления, заполнение запустения,
отступление отупения.
Главное мнение – пустое стремление.
Завершение ночного бдения до одурения,
без курения и отклонения.
Где взять гения? Где взять настроение,
веры плетение, ума трение?
Или жить как растение, так сказать, новое веяние.
Что душа и телодвижения живут в одном
закреплении,
в прении и в периодическом прозрении.
И даже в самом семени есть свои сомнения.
Беды все – от безделья, от ошибочного преклонения,
от глупого несоблюдения, оказывающего давление
на отделения мечты от зрения.
Нужны изменения в лучшем направлении
к другим измерениям. А раскаяньям и молениям
моё искреннее почтение!

Взошёл на мост походкой медленной,
увлекаемый дырой в пространстве,
будто в трубе из вчера со временем,
весь в беспробудном танце.

Страх длины – людоед качается
в нитях сердца, зависшего в тени.
Вот где город на небо катится
сталью клыков и пастью ступеней.

Душу скребёт в ритме готики,
струны сбегают в землю лианой.
Там, внизу, заряжен эротикой
город, мается походкой пьяной.

Будто песня в бетоне вышита:
песня силы, успеха, знаний.
Даже свободнее как-то дышится,
наше то, что всегда с нами.

Плещется злато из окон солнечных
и океан простирает лапы,
Бруклинский мост – змей перепончатый,
перед небом снимает шляпу.

Солнечный свет в синеве я испытывал вздохом,
взвешивал радость, лаская просторы глазами,
неясность лесов пахла свежемороженым мхом,
хохот небес наполнял моё сердце слезами.

И не понять, не убить серебристое эхо,
что на пустырь надевает лохматое платье.
Ветер румяный желает простору успехов,
солнце с небес убирает ночное заклятье.

И не забыть нам восход и закат воскресенья,
диких цветов аромат, предрассветное диво.
Криком травы растворённое сна ожерелье,
тучи, дырявые острым цветеньем крапивы.

В зеркале вод колыханье натруженных веток.
В беге тепла – мягкокрылая нега томленья.
Запах любви, пламенеющий выстрелом где-то,
краски небес домотканых в забеге весеннем.

Две мечты, два пляжа песчаных,
разомкнутых старой башней,
не видно зданий в тумане,
не видно и день вчерашний.

Как раньше, стоит иглесия
сеньоры нуэстро Розарио,
несётся старая песня,
как тело небесной арии.

Живая лоза руки греет,
под солнцем вздыхает поле,
а лето воздушным змеем
взлетает над вечной болью.

Дорога наверх, ступени,
дощечки вдоль моря, камень,
узор расписной растений,
сосёнка, как лёд и пламень.

Достойно стареют пальмы
слепыми глазами в небо,
и мрамор домов печальный
насытился знойной негой.

Фантазия в окна звала,
блаженно скользили тени
в лагуне, как одеяла,
туманы на юг летели.

В лимонном саду цикады
хотят растворить твердыню,
высоких небес оклады
вдыхают горечь полыни.

На ножках-цветках фламинго
бредут по розовой влаге,
мечта – открытая книга,
как символы на бумаге.

Можно доказывать недоказуемое,
подлежащее в форме сказуемого,
вещество из слов образуемое
и, как следствие, не так трактуемое.

Космогония первопричинности
кроется в постоянном заимствовании,
в благочестии, в благочинности,
в подчинённости и взаимности,

в исполнении повинности,
в зарождении и в невинности,
в консистенции гениальности,
в неукладности
и в непропорциональности.

Я рад, как мумия, улыбнувшаяся вечности.
Я печален, как море, глотнувшее скалы.
Я мудр, как Кощей, мечтающий о беспечности.
Я одинок, как пропахшие креозотом шпалы.

Жизнь светла под половником счастья.
Я уйду в никуда, чтобы снова вернуться.
Будут ночи погонные медленно мчаться.
Будет с неба катиться горячее блюдце.

Иногда мне кажется: я никому не нужен.
Иногда мне кажется: я за всё в ответе.
Мир меняет узоры небесных кружев,
а число несчастных растёт на планете.

Там чешуя шуршит, как океан,
глумливая луна танцует свой канкан.
Рассудок в плен берёт белесый свет,
и только сон – мой выигрышный билет.
Теряет вес весенний хрупкий сад,
глаза вселенной в море слов глядят.
Я направляю ввысь свой хрупкий бот,
и чёрным светом сеет небосвод.
В тиши плывёт и млеет бледный мир,
и каждый в нём – кто трагик, кто сатир.
Сценарий сей создатель сделал сам,
но далеко не всё подвластно небесам.
Я свой корабль веду в пространство дней,
вся жизнь – река, я лишь крупинка в ней.
Созвездия мечты вдали горят,
как драгоценный смысл – нетленный клад.
Найти его и обрести покой.
Пусть не увижу я, придёт другой.
Семь лун, семь солнц и семь теней
толкают время силою огней.
И вихри суток проезжают по спирали,
минуты и века бежали и стонали.
А я всё плыл и слышал шелест дней,
сквозь песни звёзд и разговор морей.
И бог ветров трепал мой белый флаг.
Я не сдаюсь на милость, я не слаб.
На юг, на север или на восток
летит душа моя, как света лепесток,
цепляя твердь камней и кончик бездны,
и крыши, и мосты, домов подъезды.
Вторгаюсь в корни дел, сплетенья фраз,
научных терминов, основ и баз.
Но тот же я, как прежде, наг,
к чему радение и правила бумаг.
На солнце виден каждый мой изъян.
Я вижу всё, когда не очень пьян.
Пьян от весны, от счастья, от любви,
от песен соловья, от красоты земли.
Семь лун, семь солнц и семь теней
шуршат змеиной чешуёй морей,
и океан мечты несёт меня вперёд,
и вера моя в свет во мне живёт.