Александр Стоянов - Мелодии космических океанов

Закружатся в солнечном танце
их праздничные хороводы,
в сияющем светом пространстве
полюбит их дива – природа.

В ветвях тонкоруких порхая,
вкушая медовые яства,
судьба их, девица нагая,
заложница непостоянства.

Набеги ветров беспощадных
умрут во вчерашних рассказах.
И лето в зелёных нарядах
откроет красу свою глазу.

И солнышко маленькой птахе
опять улыбнётся лучами,
и серые дни, как монахи,
укатятся вслед за печалью.

Пустыней смеётся Невада,
глотая песчаные бури,
петляет река Колорадо,
где небо красивей лазури.

И ветер, художник упрямый,
ваяет окрестные горы,
кустарник – ковёр полотняный,
живое всё просится в норы.

Стальные букашки несутся
в железобетонные соты,
а этой земле остаются
лишь солнце, песок и красоты.

Щетинит иголками кактус,
койоты в пещере рыдают,
а белое облако – парус
о дальних походах мечтает.

В бетонном веере брусчатого магнита
опутан весь пустыми площадями,
на синих импульсах дневного неолита
я шёл по лесу к серой амальгаме.

Лишь до моста я докрутил педали
в высоковольтных струях красноречья,
сверкнули молнии в обугленные дали,
надежный ток в глазницах обеспечив.

Мой ЭДС в обмотках зарядился
по правилу буравчика – направо.
Я пробежал с надеждой к самописцу,
чтобы служить мечте, подняв забрало.

Волной заливы и разливы,
с мечтой глаза у корабля,
чуть свет рождаются былины
у солнечного алтаря.

Бросали в пустоши лимоны,
катились в пропасти слова,
тоской удельной и зелёной
опутывались острова.

Морями облачные карты,
молчанием таблицы рек,
скульптурой у пропавшей Спарты
мечтаний кончился забег.

О моём приезде известила большая громкая птица.
Дикие голуби загадочно заухали, после чего
воцарилась
тишина. Я в лагуне.

На километры растянулись низкорослые, одиноко
стоящие сосны.
Меж; ними щетинились твёрдые кустарники,
травы, розовые
и белые камни. Соль сверкала лазерными лучами.

В этом волшебном месте всё по-другому.
Здесь растут деревья-гиганты.
Разнокалиберные шишки разбросаны повсюду.
Они напоминают
морские ракушки. Сухие иголки сосен похожи
на песок у берега моря.

В ровном деревянном помосте стоят столы
и скамейки
для тех, кто захотел остановиться. Можно взобраться
на смотровую вышку.
Отсюда великолепный вид на озеро.
Всё вращение остановилось. Сознание растворяется
в прохладе этого места.
Чувствуешь себя счастливым ребёнком, для которого
время – ничто.

Шумная, на длинный мост поступь
идёт, надвигается невпопад,
катится да бьётся о степь
на межрёберный камнепад.

Зубчатый гул, сорвавшийся
с губ бетонного утюга,
нервной рвотою задержавшейся,
плещет с чёрного сапога.

Талой поступью подмороженной,
веком дёрганым и зрачком,
бредит памятью душ нехоженых
под растоптанным каблучком.

Бег, размазанный за околицей,
стук под кожею у крыльца,
страх надгробия у покойницы,
всадник, скачущий без лица.

Будто солнышко мир покинуло,
тени серые в полутьме,
шар отчаянья над могилами
давит звёздочки на заре.

И пошёл медленный дождь, как сказка о земле.
Намочил горные дороги, увлажнил что-то во мне.
Поезд спешил в Мадрид. Мельницы указали путь
на город Альбасете. Мне захотелось уснуть,
но эти дома в горах крепости будили дух.
И солнце пробилось сквозь свинцовый слух
утяжелённых век. Трава нагнулась и потемнела,
горизонт был чист, как лежащего путника тело.
А в небе серые полутона связались в морские узлы.
Станции – музыканты одиноки, но нисколько не злы.
Ни одной лишней ноты, ни излишеств, ни фальши.
Провожают и встречают, как блудных детей,
мамаши.
Несётся железный лебедь по краю жизни зелёной,
где женщины как оливы, а кавалеры – лимоны.
И пламенное фламенко, что звёздам путь озаряет,
горит на розовом сердце и криком души сгорает.

Я – директор собственноручной тюрьмы.
Двигаюсь, не торопясь, среди воспоминаний:
предметов давно рассыпавшейся старины,
среди солнечных дней и ночных страданий.

Выпуская сидельцев на свободу, радуюсь
как ребёнок, получивший подарок.
Выходят они бесшумно, идут крадучись,
не прижиться им под сводами небесных арок.

Тают они на солнце, будто медузы,
оставляют лишь мокрые пятна.
Звук их удаляющийся кроток и узок.
Туда же стремятся их тюремные братья.

В белых объятьях вечного небытия,
в космических дворцах галактики,
живут бородатые боги и их зятья,
наследники лунного серебра и романтики.

С тех пор, как ты стал понимать свою правоту,
свою неизбежную и уверенную в себе прямоту,
ты стал убеждённым поборником выпавшего
порядка.
Не общего, а единственного частного порядка
в упадке.
В упадке понятий, утративших ценность
из-за повторений.
Ударов в одну точку и шаблонности мнений.
Схватившись за понятый образ, правота неизбежна.
Она приведёт к успеху и дикому неприятию,
как прежде.

С тех пор, как ты понял, что только твоё мнение
имеет вес,
дети повзрослели и вырастили свой зелёный лес.
Этот лес зашумел в волосах и родил пропасть
между реальностью и пустыней, вращающей вечную
лопасть
поборников нигилизма и новейшего пилотируемого
безумия.
Вглядываешься и понимаешь ровно то же,
что и в день новолуния.
В день зарплаты, выданной облаками для пустыни,
затаившейся в своей умирающей позе запахом
полыни.
Бешеным ревнителям культуры выдана лицензия
на поп-арт.
Всем, кто пересмотрел свои взгляды на
проявляющийся азарт.
Всем, кто увидел в простом ликовании далёкий берег.
Всем, кто мельчайшие детали решил размножить —
верит.
Наложенным блеском на голодные витрины парик
серебрится.
В радужном свете красива бывает и свежая пицца.