Александр Стоянов - Мелодии космических океанов

Иерархия предметов всеохватывающего хаоса
создаёт образ нерушимого программиста.
Этакого всепобеждающего Микки Мауса,
насмешника и, оседлавшего правду, оптимиста.

В лёгкой слоёной яви исчезают здания.
Хромированными деталями полнится сознание.
Место и время отсутствует, ибо внутри,
там, в глубине, медузоподобные образы мерцают,
несоизмеримые и преобразующиеся в рельефы
и лучи.
Без скрежета горные выступы изгибаются.
Обрываются в пропасть мягкие ступени.
Дорога не видна в неровностях скал.
Тысячи километров преодолены одним вздохом.
В нём и полёт в самого себя, из формы в содержание,
на порог, за которым сцены из прошлого и будущего
живые, наполненные цветом, и плоские, из бумаги,
в отрывных календарях стоящего настоящего.
Квадраты-дома из бумажных листов с пляшущими
человечками.
Кадры видоизменяются с наложением оттенков.
Остроконечные крыши, светло-коричневые
и бежевые,
бегут вверх, дорисовывая пространство своими
углами.
Арки переходят в многомерные своды невидимого
храма,
существующего независимо от взглядов и мыслей.
Он – внутри безоблачного неба, без визуальных
проявлений.
С выдохом скорость соединения с вселенной
стремится к бесконечности и возмущает космос,
исколотый осколками проявляющейся жизни.
Поднимая рябь на зеркальной поверхности времени,
появляется капсула непостижимого сознания,
летящего по замкнутой спирали вечности.

Ты знаешь прекрасно, мне до тебя не дотянуться.
Железные пальцы мои холодны,
и больше не гнуться.
Без тебя я покрываюсь ржавчиной вековечной,
дроблюсь и осыпаюсь в лоно твоё, в бесконечность.
Химия между нами – это законы движенья,
и нет смерти, жизнь глядит в своё отраженье.
Страсть переполняет наши нежные берега
и разливается на просторы, в поисках врага.
Мы сливаемся и заполняем весь мир собой.
Нам иначе не жить, я дышу лишь тобой.
Но маятник неба превращает в скалы
всё то, что любило, всё то, что ласкало.
Хребет мой горный теперь уж не гнётся.
И солнце в небе снова смеётся.

Руками я обнял черничное небо.
По дну океанов когда-то я бегал.
Я ветер рождал, ураганы и вьюги,
звёзды бежали за мной, словно слуги.
Из дней и веков я сшивал одеяло
и в чёрной дыре моё войско стояло.
Я – вечный философ и вечный бродяга.
Я – тело земли и небесная фляга.
Я – мысль и эфир в заболоченном мире.
Я светом рождён и тождественен силе.

Я – это весь мир. Слова – отголоски истории.
Какой я? Расскажите о происхождении теории.
О разделении и деталировке единого целого.
Живая земля во мне вращается и солнце бегает.
Улитка пугается моей тени и прячет рожки.
Моё я – невосполняемая точка в пространстве
на ножках.
Стебелёк с глазами и пестиками на ветру
беспамятства.
Прошлые жизни, их опыт поцелуем ангела ставится
и поток бурливых вод генетической памяти будущего
уносит от сознания и обнуляется в журнале
живущего.

Все по любви чужой карабкаются,
без протокола и на то разрешение,
в лучах её золотистых купаются,
вкушая невиданное подношение.

Всё не случайно, корабль и ветер.
Мы слушали космос, мы ставили сети.
Встречали нас волны, бежали, смеялись,
тогда мы с любовью вселенской обнялись.

На лежбищах лунных мычат козероги,
небесные слушают радиограммы,
любовью их кормят мохнатые боги,
а космос читает свои эпиграммы.

Всё очень как-то странно,
на гробы похожи дома.
Дорога берётся из грязи,
дождь летит задарма.

Коза выходит на гравий,
дорога домой далека.
Зарежет её хозяин
с любовью, поплачет слегка.

Закусывай, ветер, стихами,
падай в бездонный день.
Запойте, года, петухами
на крышах моих деревень.

Здесь живут невиданные звери из детства,
львы и жар-птицы, оживляющие воображение.
В наличниках узоры древние, по соседству
с уходящей жизнью, в дрожащее отражение.

В речке Каменке, как и тысячу лет назад,
кувшинки и детвора восторженно плещутся.
Монастыри и церкви одухотворённо молчат,
взирая, как вращается лопасть мельницы.

Остановилось всё, будто замерла перспектива.
Мы здесь – паломники и созерцатели великого
единоборства тела и духа в объективах
неумирающего одиночества и чего-то дикого.

Опустели монастырские кельи и мастерские.
Неужто за эти годы веры в нас поубавилось?
Дух наш испарился через дела мирские.
Целыми поколениями грешили, не каялись…

Иду, бегу, спотыкаюсь и думаю о Москве.
Величие и упадочность – палитра в одном мазке.

Гружёные фуры – праздники на кончике языка.
Пугают время казённое натруженные бока.

Бреду стотысячный раз тропой миллионной.
Кремля всевидящий глаз считает поклоны.

Немой восторг разбит о каменное безразличие.
Отлитая из бронзы радость меняет обличив.

Первобытная красота льёт в кровь адреналин.
Лепи меня, Москва-хозяюшка, я – твой
пластилин.

Мальтийскими крестами переваривает злобу.
Вращаются линзы, усиливающие боль.
Перегретые реактивы превращают Кобу
в крокодила Гену, теряющего покой.

Он пытался найти друзей, и только.
Рычаги заржавели и ремень слетел.
Сидит он один и плачет тихонько.
Он просто немного любви хотел.

Громыхает страх в недрах конструкции,
гайки радости затянуты донельзя.
Не утешат оркестры и теории куцые
душу железную, выброшенную зазря.

Отдельно от тела валялась на свалке.
Без любви не двигаются шарниры.
Ведь откована и подвержена закалке
первородная магия величайшей силы.

Чёрная мумия оживёт в сердцевине яйца.
Каплей крови оживёт дикий голод.
Нет оркестра громче, чем крик мертвеца,
ожившего и нашедшего чёрный город.