Александр Стоянов - Мелодии космических океанов

Заплываю в свои девяностые на волнах музыки.
Пение хором, басы и художественные крики.
Как я любил, грешным делом, заслушиваться
эпохами.
Всё немыслимое многоцветие, наполняемое хохотом.
Пыльный мир отъезжает в сторону, будто
шкаф-купе.
Воображариум снова открыт. Мы на жёлтой тропе.
Шахматные зори, омуты противоречий и жучок —
Битл Джус резвится на грядке, но никому ни-ни,
молчок.
Мы крадёмся к дому-монстру, который построил
Джек.
Не нужно стучать зубами от страха, у нас оберег.
Солнечный лучик, зажатый пальчиками в узелок.
В камешке из дырочки в душу заглянет Бог.
Я – генерал, армия моя не подчиняется дождям.
Реки у нас прозрачней, а лужи подобны морям.
Бескрайние горизонты кубическими смешинками
измеряются
и друзей так много, что на площади не вмещаются.
Вот с оркестром встречают наш утренний локомотив.
В цветах улыбки, в воздухе крикливый мотив.
Широта хохота открывает железные двери
в ту страну, что искал художник, ежедневно потея.
В этих тропинках столько счастливых встреч
и совпадений!
В ветре запахи чего-то родного, как водопад
настроений.

Вязали девушки-смычки
чернично-розовые своды,
колодцы, горы и дворцы
в букеты продолженья рода.

На кружева скалистых дней
надёжно падали рассветы
и настроение извне
росло и строилось в сонеты.

Сочнее свежих апельсин,
протяжней проклятых пустыней
играл безногий клавесин
руками марсианских лилий.

Город – соринка в моём глазу.
Солнце – человек, имеющий силу.
Сердце летит на полном газу
в испепеляющую Баб-илу.

Музыка льётся, виляя хвостом
из звёздно-гитарного соло,
восставшего за золотым мостом
молекулой арии в космосе новом.

Дом мой узкий – галактика.
Задворками велик океан.
Глаза разделены на квадратики
в иллюминаторах сгинувших стран.

Значимое непознанное мерило бытия
за скобками существования титанического далека.
Изучение приращенного квантового я,
поглощающего промокающие облака.

Выживают лишь узоры для обузданья ветров
в вечной пустыне неосознанных последствий.
Выдаиваю бледное молоко звёздных коров,
дополняя вечную книгу радостных несоответствий.

Готов смеяться над днём своего существования
и секундой своего глобального безрассудства.
От великого до медленного убывания
в бензобаках вечности мысли пасутся.

Не я ли пули в смех переплавляю?
Не я ль в ресницах свой свет несу?
Не мою ли корону ночи отняли
и вручили смерти унынья косу.

Не вижу, кто ещё также весел.
Не слышу я песни, краше моей.
Из ядов жизни нет лучше смеси,
что льётся мёдом вдоль рек и морей.

Слух мой точен и симметричен,
хоть и не вечен мой сад мечты.
Огонь мой верный, огонь – опричник,
руками света ращу цветы.

Нам ли бояться света первородного,
небом прозренья гвоздившего нас?
Из бездны страха, друга голодного,
высь струится радостью глаз.

Радость не бывает обдуманной.
Встречу предугадать нельзя.
Жизнь, наводнённую шумами,
в песню превратит заря.

Осколки, битые космосом,
соединит рука вселенной,
и запоёт ангельским голосом
любовь, слаще сирены.

Вьётся вечное веретено,
соединяющее сердца,
рождая маленькое зерно,
способное любить до конца.

А мы всё пишем про него воспоминанья.
И мы всё ждём, когда придёт чудак.
И посредине ничего построит зданье
из песен и стихов. И всё – за так.

Не поняли его, а просто знали:
мы – в формуле, а он – за целиной.
Не осязая под ногами магистрали,
мы шли за музыкой его и за луной.

Он уходил и выходил на сцену.
Он говорил, что не посмел никто.
Он предрекал паденье Карфагена.
И звёздное нам приоткрыл окно.

Веки мои стихами движимы.
Ресницы ветрами обласканы.
Ноги растут из царства нижнего.
Глаза разноцветными светят красками.

Генератор пускает морские сирены
прямо к солнцу в обратную связь.
Из воды извлекаю я лёгкую пену.
И никто мне не ворог,
никто мне не князь.

Упёршись в пустоту, постой, подумай,
как стук копыт среди иного шума
чеканит фраз канву и сваривает стыки,
шлифует все мазки, накладывает блики
на бутафорию фигур, идущих на сознанье
из вязкого, с углами, ломаного зданья
в бювет, к лучам, на золотой косе,
постигнуть здешний мир, но далеко не всем.

На изгородь-иероглиф ползут живые крыши,
как взгляды из картин – лучизм и выше.
Деревьев вой, их взгляды, их улыбки,
тела все вышиты былинной ниткой.
Свобода сильных рук, от грабель звенья,
как пойманные в плен забытые мгновенья,
и красный конь летит в божественный восход.
Палитра дней бездомных попросится в проход.
Из застаревших хат архангел Михаил
по чёрным струнам вен вверху трубил.
Глаза с портрета без ограниченья вдаль.
Цветов кровавые распятья как медаль.
И скорбь рассыплется берёзовой листвой,
тщета столетий – дым с морозной пустотой.

Новая версия в каждом витке движенья
вовне. Железо слито с разумом от ослепленья
души. Робототехника пространства – существо
с корнями из шарниров, межатомное колдовство.
Неторопливая беседа обнажает желанья
и платьице спадает за ширму ожиданья.
Тюльпаны подтверждают намерения дамы,
и взгляд её – туман, она желанна.
И на столе из камня баба вся трепещет,
а в комнате темно и неуютно. Свечи
сожрали всё. И цвет сошёл на нет,
остался на столе лишь скошенный букет.
Молвой да не сломлен наш буйный дух,
теней и мёртвых королей любимый друг.
Пространственное проникновение деформации
на мягких косточках трепещущих акаций.