Марк Тарловский - Молчаливый полет

8. И, если бы как бы и не бывало
Каких-нибудь восьмидесяти лет,
С себя сорвал бы пару эполет
Поэт с лицом Дарьяльского обвала.

9. И, каверзной судьбе наперекор,
Через освободившееся море
Он переплыл бы, парус хорохоря,
Для нежной встречи в солнечный Мисхор.

10. Ах, Марта, Марта, так ли это дурно,
Когда твой Дидель прыгает в баркас
И, где вчера огонь войны погас,
Глушит бычков на отмели Кинбурна?

11. Над йодом гавани шифрует он
Со спутником своей «Последней ночи»
Морской жаргон сигнальных многоточий,
Цензурный стиль кильватерных колонн.

12. В серьезный тон впадает пересмешник
С наполеоноликим школяром
И на песке, пустынном и сыром,
Справляет с ним свой Диделев «олешник».

13. А тот плетет: «Плевать, что ты семит!
Мы — кровники. Ах, Дидель, Дидя, Дидька!
Попробуй-ка, алчбу мою насыть-ка,
Меня любовь к романскому томит.

14. Вчера попался чудный мне клозетик
В одном дворе… Ты знаешь, Дидуард! —
В нем что-то от бальзаковских мансард,
В нем — знаешь, Дидель? — синтез всех эстетик…»

15. Пусть жизнь им даст не то, что б дать могла,
Двум соловьям в кромешной тьме скворешни
Или в пивной под вывеской «Олешни»,
Где пафос бьет из толстого стекла.

16. Но им дано крутой разгрызть орешек,
Чьей скорлупы иным не растолочь,
В ту звездами прострелянную ночь,
Когда отхлынул Врангель от Алешек.

17. К чему же клонятся, ответь, рифмач,
Твои ямбические мемуары?
Еще на пятистопник твой поджарый
Не возлагал серьезней ты задач.

18. Прости, читатель. Правда, что интригой
Моих полотен я не обострял;
Когда надежду на нее терял,
Меня ругал ты, верно, прощелыгой.

19. Как петь о том, кто кум тебе и сват,
Рифмовщику, еще не виртуозу,
Писать о том, кто на стихи и прозу
И без тебя довольно тароват?

20. Литература о литературе,
Неблагодарный это труд, fi donc!
Резонно ли кларнетом бить о гонг,
Играть резонно ль флейтой на тамбуре?

21. В сто звезд, учтенных книжными людьми,
Над юго-западом горит плеяда,
Для невооруженного же взгляда
Их, как всегда, не более семи.

22. Принадлежащее к другой системе,
К системе петербургского акмэ,
Рифмует с ними строчкой буримэ
Одной звезды сияющее темя.

23. Не говоря про скандинавский рост,
Им этот светоч лестен знаменитый
Как легендарный абрисом орбиты,
Так и престижем среди южных «рост».

24. Порой возможна кой-какая вспышка:
Звездишка мелкая взорвется вдруг,
Захватит несколько секундных дуг,
Но погорит и выгорит, и крышка.

25. Порой планета сбоку забредет,
Блеснет лучом заемного альбедо,
Но на фальшивых струнах кифареда
В стожарном хоре много не споет.

26. Невесть откуда налетит комета,
Взметнет снопы двухвостых бакенбард
И взрежет ночь, параболистый бард,
Источник бертолетового света.

27. И вот опять, как прежде, хороша
Плеядная созвездийная бражка,
Она висит, налившись гроздью тяжко
И сквозь туман на морем мельтеша.

28. Но дальняя дорога суждена ей:
От юго-западных родных широт
Плеядин клин свершает перелет
Серебротрубой Диделевой стаей.

29. Газетных будней птицеловный клей,
Сплошные годы северных затмений,
Болезни роста, смена оперений,
Всё это ждет их, звездных журавлей.

30. Но ткань растет, пусть даже и болея,
Идет на нет знамений полоса,
Густеет пух, и крепнут голоса,
И бьет крыло, свободное от клея.

31. И вот начало северной судьбы,
Судьбы иного, стало быть, порядка.
Задумчивости мужественной складка
На юношеские ложится лбы.

32. И вот, — гордись, вчерашний голоштанник! —
Страна прислушивается к Ому,
Как, скинув с плеч походную суму,
Ты ей поешь, поешь, веселый странник.

33. Вчерашний путь окопами изрыт
— Живое сердце и живое мясо —
И надо, слушая про Опанаса,
Смеяться влежку и реветь навзрыд.

34. И вот наш друг нам повествует метко,
Чем был тот раут для него богат,
Когда оживший в зал вошел плакат,
Раз в сорок выросшая статуэтка.

35. И, чуть смутясь, когда уже встаем,
Он говорит: «могу ль не уважать я
Вот эту кисть за то рукопожатье,
Которым обменялись мы с вождем?»…

36. О птичья кисть, что детски-крючковато
Скребла элегию про соловья,
Прошла с ружьем вдоль жухлого жнивья
И в добрый час была вождем пожата!

37. Но странствиям теперь конец. Крепка
Бульдожья хватка астмы bronchialis.
Теперь сиди, читай стихи Адалис,
От кашля скалясь, морщась для плевка.

38. Ты был веселым странником, и ныне,
Когда для шленданья ты слишком вял,
Мир сам, он сам, к тебе прикочевал,
Мир Дидея, мир голубой и синий.

39. Он разместился в клетках над тобой,
В аквариумах, током подогретых,
В до одури зачитанных поэтах,
Из шкафа лезущих наперебой;

40. А молодежь сопит в твоей прихожей,
Стучится в дверь, с волнением борясь,
И пучится, как пойманный карась,
На седину, что юности моложе.

41. Здесь, в самом центре мировых держав,
Ты пред мальком, растущим знаменито,
Застыл, как медь на цоколе гранита,
Босую ногу под себя поджав.

VI

1. Что смерти нет и нет последней грани,
Поет мне легкий бриз воспоминаний;
Что смерти нет и живший будет жив,
Поет мне вечной памяти прилив.

2. Бессмертный голос, навсегда знакомый,
Во славу жизни рассыпает громы;
Он то захлебывается, звеня,
То обвивается вокруг меня.

3. Мечтай, мечтай о булькающем зобе,
О рассыпающейся птичьей дроби,
О соловье в монашеской скуфье
И о подобной им галиматье!

4. А голос бьет, он проникает, колкий,
В глубь существа, как нарочный двустволки,
Он, тонкой заглушаемый стеной,
Хрипит в трубу, как валик вощаной.

5. Он, юго-западным гудя приливом,
Поет о Пушкине вольнолюбивом,
О сыне Африки, о том певце,
Что был отравлен мухою це-це;

6. В нем гнев на то, что в воспаленном брюхе
Застряло пулей жало этой мухи,
Что навсегда ее бессмертен яд,
Разлитый в спектрах родственных плеяд.

7. Поют, поют голосовые связки,
Поют по-флейтски и по-контрабасски,
Сквозь их просвет в гортанный коридор
В ночь донны Анны входит командор.

8. Их век настроил голодом и тифом,
Те связки Блоковским созвучны «Скифам»,
И Блоковская же сквозит метель
В их астмою стесняемую щель.