Марк Тарловский - Молчаливый полет

17. Здесь мы служили. На сыпучем склоне
Всей этой книгодышащей горы
Изверженные недрами дары
Мы разбирали, жадные тихони.

18. Мы были связаны самоконтролем
И знали, что, не сдавшись ни на миг,
Мы ни одной средь вверенных нам книг
Прилипнуть к нашим пальцам не позволим.

19. Зато когда, смахнув дворец паучий,
Нашли мы там же и некнижный хлам, —
Присвоенный по-братски пополам,
Он нас на рынок вытянул толкучий.

20. В куске холста, испачканном и драном,
Чем мы свой начали аукцион,
Всплыл раньше бывший здесь «иллюзион»
С его так много видевшим экраном.

21. А прежде чем был пущен белошвейкой
На летний френч и пару галифэ,
Здесь вывеской служил он для кафэ,
Покрытый густо живописью клейкой.

22. Так храм «Урании», богини неба,
Питавший душу некогда мою,
Нас напитал, блаженных, как в раю,
Двумя буханками ржаного хлеба.

23. И сытый друг мой, жестами сквалыги
Сгребая крошки со стола, мычал:
«Недаром хлеб — начало всех начал,
Что видно из фольклора и религий»…

24. Но только что начавшейся работе
По поддержанью наших бренных тел
Мы положили сами же предел,
И положили на Ялдабаоте…

25. Так мы прозвали здешнюю икону,
Самим нам богом посланный товар,
Взмечтав, что за нее нам антиквар
Даст кулича к желудочному звону.

26. Дурак ее поставил на витрину,
И дважды в день разгневанный святой,
Когда мы проходили, рявкал — «святой!
В узилище мазуриков низрину!»

27. Но, как Раскольникова, нас тянуло
Взглянуть, взглянуть… витринное стекло
Нас обличало, выявляло, жгло…
Товар подвел, икона обманула.

28. Конец был страшен: в оскверненном храме,
Сложив свои банкнотные гроши,
Ялдабаота — смертный, не греши! —
В огне стыда мы выкупили сами.

29. Итак, милей, чем все земные клубы,
Прохладный храм наш представлялся всем.
Здесь жаром Каролининых поэм
Нас обдавал сатирик пестрогубый.

30. Был грациозный юноша-историк
В наш горький мир, в мир выдумки, влеком,
Родной по вкусам, стал он знатоком
Марксистских зорь и декабристских зорек.

31. Здесь Дидель наш сидел, о рыбах грезя,
Как об излишествах Сарданапал,
Когда однажды к нам пришкандыбал
Безногий махер на своем протезе.

32. Тот махер был общественным бродилом,
Благодаря которому всходил
И опадал почтенный рой светил,
Приравненных к литературным силам.

33. Пришкандыбав, герр махер просюсюкал:
«Наш коллектив сорвал был славный куш —
Нужна фальшивка, восемь мертвых душ,
Ксив по-блатному, линок или кукол»…

34. И, так как мы не поняли ни слова,
Он пояснил: «Мы обретем права,
Когда нас будет всех не двадцать два,
А тридцать, резолюция сурова.

35. Вы знаете, я как-никак пролаза
И если надо, то сверлю как бур,
Но я споткнулся из-за этих дур
О круглую печать Губнаробраза.

36. Они уперлись, эти Соломонши:
— Куда годится поетариат,
Где двадцать два поета, — говорят, —
Еще прослойки не бывало тоньше.

37. Вчера вот мы писали ассигновку
На клуб кожевников — так их семьсот!
Нет, тридцать — это минимальный счет,
Да и на тридцать выдавать неловко. —

38. Как вам понравятся такие типы?
Однако музам нужен же приют,
И, если нам иначе не дают, —
Возьмем (тут он вздохнул) посредством липы…

39. Я, собственно, уже набрал ораву,
И не была бы роль моя тяжка,
Будь у меня на них по два стишка,
То есть что требуется по уставу.

40. Бюрократической решили лапой
Товарищи, поэзию прижать!
Но что за труд куплетов нарожать
Иль их состряпать, правда? Дидель, стряпай!»

41. Хихикнул Дидель: «Тот же для потехи
Был Меримэ использован прием.
Вот кельты с Макферсоновым враньем,
Вот с Краледворской рукописью чехи…

42. Где западные, гей, твои славяне,
Балканских поджигатели кулис?
Мир обману я, Дидель-стихопис,
И гайдукам насочиняю дряни!

43. Кто первый?» — Счетовод. — «У счетовода
Должны быть амфибрахии про то,
Как хорошо не надевать пальто,
Когда стоит весенняя погода.

44. А кто второй?» — Таперша. — «У таперши
Должна быть хореическая дрель
О том, что вот апрель и карусель,
А он ушел, и ничего нет горше.

45. Кто третий?» — Адвокат. — «Из адвоката
Польются метры гностиков-пиит,
И, меду прочим, течь им надлежит
Как можно более витиевато.

46. А кто четвертый?» — Шмара. — «В стиле шмары —
Спивать за блат, за зуктеров, за шниф,
За шибеников и за темный киф,
За шкары, сары, шары, и бимбары.

47. А пятый кто?» — Голкипер. — «Ну, голкипер
Опишет через ухарский пэон,
Как “свечкою” потряс он стадион
И выиграл бы, если бы не триппер.

48. Шестой?» — Портниха. — «Музыки портнихе!
Пусть ейный обожаемый предмет
Лежит на пляже, будучи одет
В шикарный дактилический пиррихий.

49. Седьмой?» — Матрос. — «От имени матроса
Я паузником свежим изложу,
Как парусником резало межу
Под свист холста, поставленного косо.

50. Кем кончим?» — Командиршей. — «Командирше,
Что маузер таскает на ремне,
Пришлись бы в пору, думается мне,
Заливисто-частушечный вирши»…

51. Но тут вошел невежественный критик,
Ублюдок Музы, ей чинивший вред,
Запечатляя вой миножий след
На бледной коже материнских титек.

52. «Цыц! — крикнул Дидель, — прекратить гевалты!
Читаю пробы робкого пера,
Которые с оказией вчера
Красноармеец мне прислал из Балты».

53. По методу осла из баснописца,
Через десяток соловьиных строк
Глубокомысленно знаток изрек:
«К лицу ль бойцу любовная корыстца? —

54. Красноармеец пишет, что не тратит
Уже ни дня, ни ночи, ни стихов
За милый взгляд, за пару слов… Каков!
Свободен он, он обрюхатил, хватит!

55. Как пар от мокрого стекла, он пишет,
Печаль от сердца отошла. Тут фальшь:
Имел бы он успех у генеральш,
Красноармеец на стекло не дышит.

56. Он победил хохлушку, попиликав
На скрипке рифм, он просто растороп…» —
«Его боялся Пушкин, остолоп! —
Его фамилия была Языков».

57. Любовь! Над недоговоренной фразой,
Над головой Крыловского осла
Ты певчей рыбой в Диделя всплыла,
Двоякодышащей, зеленоглазой…

58. Ах, Оля, Оля!
крут он, спуск Нарышкина….
Ах, наша доля
кошкина и мышкина!