Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

Приятно, что, в общем, можешь улететь, но не улетаешь.
Приятно пребывать в аэропорту
и думать о том, что же в итоге земля,
как не один огромнейший аэропорт.

Память одолевший, тьму и жалость,
пусть тебе хоть яблоко даст Бог,
если все, что от меня осталось, —
только яблочный переполох.

Хорошо б — женили на похожей,
разрешила чтоб тебе она
оглянуться и смотреть до дрожи,
как легко я ухожу — одна.

Круто вниз уйду, неповторима,
проклята, распатлана, стара,
словно песня твоего, любимый,
лишнего ребра.

С депешей ты лежишь двадцатилетней
на том боку, где смолкнет сердца бой.
Гвоздь не в ладонь и не в стопу последний,
а в лоб тебе вколотится судьбой.

Твой Еврипид с трагедией сугубой:
не признаешься, что тебе хана.
И плачешь, из Европы силой грубой
как в Азию свезенная жена.

Из головы мечты, хромая, вышли.
Ты смотришь из бездонности на дно.
Так в зеркало сам на себя глядишь ли,
из зеркала ль взираешь — все одно.

Ты улетела ночным рейсом.
А я, возвратившись домой,
без сна проворочался до рассвета.
Но потом дремота взяла свое.
Внезапно меня наружный шум пробудил.
Спросонок мне показалось,
что порывистый дует ветер.
Потом напряженным слухом
я расслышал хлопанье крыльев огромных.
И вдруг стекло оконное треснуло.
Я встал и, раздернув шторы,
увидел вовне громадных размеров птицу,
на лету поворачивающуюся с трудом
в тесном пространстве между домами.
Вид ее был пугающим —
со всех сторон исполосованное тело
серебрилось редким оперением.
Но она на меня взглянула
взором, исполненным нежности,
разинула клюв и провещала громогласно:
«Мне больше уже не бывать самолетом.
С полпути я вернулась обратно,
чтобы вернуть тебе возлюбленную твою».

Мозг мой разлука гложет:
справиться — не способен;
вечности день, что прожит
мной без тебя, подобен.
Выпь голосит средь нощи
воплем о том гортанным.
Мне ж обернуться проще
каменным истуканом.

Я не терял рассудка.
Жаль его непотерю.
Страсть ожививший, чутко
вслушиваюсь и верю
той тебе, что как совесть
вечно казнит, коль плохо
мной творимое, то есть
стук о стенку гороха.

Отдаленная, лучше
мой раскрываешь дар ты, —
сам себя, как заблудший,
я при помощи карты
одиночества к цели
вывожу. К стихоплету
проявляешь ужели
сквозь пространство заботу?

В предстоящем зерцале,
праведном и глубоком,
жрицей ты через дали
зришь всевидящим оком,
где я, силен ли, слаб ли,
мучишь, коришь как хочешь,
скоро меня по капле
каменного источишь.

Я коробок размокший
спичек в осенней луже
вспомнив, пою. Потёкшей
вниз по щеке, снаружи
мертвенной, той подобно
счастье одной слезинке.
Ведомо нам подробно,
наизусть, без запинки.

Что поделать, я — тот, с кем
тяготишься союзом
и духовным, и плотским
ты, как ненужным грузом.
Ни меж собой мы сами,
ни с отчизной — не родня,
разве став мертвецами,
в зазеркальном «сегодня».

Времена не похожи
друг на друга нимало.
Хладнокровней, до дрожи,
прежних то, что настало:
шум его беспрестанен;
жаром страсти объятый,
я амуровой ранен
не стрелой, а гранатой.

В мыслях твое настолько
мной изласкано тело,
что от удара тока
кто другой, оголтело
тронув тебя, отпрянет,
но, себе разъяренно
боль причиняя, станет
ждать ответного стона.

В лед обратиться, в иней
жилам, суставам, коже,
ведь без тебя — с пустыней
хладной пространство схоже,
но лежать, снегопадом
тешась, как бы хотела
ныне с тобою рядом
каждая клетка тела.

Воздух порвать бы в клочья!
Нас представить в пределах
розных не мню точь-в-точь я
черными клавиш белых,
ангелов ли хохмящих.
Хлопьев ты кружишь ватой
в поле зренья, маячишь,
словно кадр двадцать пятый.

Саваном плотным скрыты
у надежды, у счастья
и чело, и ланиты;
пульса ни у запястья
пальцами, ни губами
не прощупать на вые.
Рвешь ты сердце, как знамя,
на лоскутья живые.

Мрак. Пустынные виды.
Я по гиблому краю
не планеты — планиды
астронавтом ступаю;
но, зане не разъемлю
яви с вымыслом звенья,
некому ждать на землю
моего возвращенья.

В февральском лесу неизвестно откуда я вдруг очутился.
Чащоба сплелась надо мной. И поляна в тумане плыла, полусонном.
Казалось мне: бьюсь пульсом леса я, листьев лишенного. Сбылся
философ со спутанным мировоззрением, как ветви, плетеным.
А где-то погода похожа почти на хорошую, с тучи
косой дождь летит на веранды богатых дворцов, как повеса…
Как будто в лесу до сих пор не бывал я дремучем.
Как будто никто не бывал до меня в гуще леса.
В лесу я. Один. Над моим еще огнеподобным
трепещущим сердцем февраль греет руки, движенья неволит.
Ко мне, снег тревожа, с лицом перекошенным, злобным
ползет царь лесной из кустов на живой запах боли.
И вот поверх льда чью-то душу схватил я, как небыль,
и плоть подо льдом вдруг почувствовал — реку, и из-за
туч вспыхнуло солнце — блестит в обесцвеченном холодом небе,
как будто последний динар на ладони Хафиза.

Выходит в конечном счете,
что условное наклонение выбилось в лидеры.
Оно, если речь о несбывшемся счастье,
пребывает в своей стихии.
Если о неминуемом несчастье —
то и тогда приоритет за ним.
Оно бестелесно как воздух и заметней огня.
Оно притупляет поступок и сбивает с толку субъекта.
Оно патрулирует перепутья содержания.
Оно — сердце языка и мера реальности.
Оно большей частью монолитная правда.
Как убедительно звучит, например, такое:
«Случись взрыв на несколько секунд раньше,
жертв бы не было»,
или, допустим, это:
«Если бы у тебя были деньги,
мы непременно были бы вместе».
Условное наклонение!
Желательность, предположение, возможность…
Пусть так. Но и одно: Истина!
То, чего мы хотим, но не происходит,
и то, чего не хотели, но произошло —
и первое, и второе
под контролем условного наклонения.
Оно ставит нам условия,
слишком сложные условия,
нам, стремящимся к счастью.
Им явлено на свет изъявительное наклонение,
им обусловлено,
оно лишь сопутствующее событие.
Если вдуматься толком в изъявительное наклонение,
то оно, мы заметим в момент констатации счастья,
по сути малодостоверно,
и это — результат несоблюдения условий,
поставленных условным наклонением.
Воспоем же условное наклонение!
Смягчим его суровость!
Расслабим его бдение
вялым и валким изъявительным наклонением!
Во избежание подозрений с его стороны
временами развеем его и убогим повелительным!
Да не расстроим этот мрачный контекст событий.
Да не прогневим его всуе.
Да не погибнем.