Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

Людям утренних часов не хватает,
Даже сперма в темпе блиц вытекает,
Хоть и без толку минут не транжирят,
Так и носятся с зарёй по квартире,
Как ни бейся — утра им не хватает,
«До полудня бы продлилось!» — мечтают…
Но и эта недостаточна милость,
Хоть до сумерек оно бы продлилось.
Маловато и до вечера, впрочем,
Вот бы длилося до самой до ночи…
Но и эта недостаточна милость —
От зари бы до зари оно длилось…
Чтобы кончили супруги в истоме,
Не кончалось молоко в гастрономе,
Чтоб успели причесаться-помыться,
Чтобы вовремя на службу явиться,
Чтоб за поезд на ходу не цепляться,
Утро сутками должно не кончаться.
Свод небес покрылся весь синькой-краской,
Катит солнце кровяною колбаской,
В одночасье белый день мраком выпит,
И песок его могильный засыпет.
Нипочём ему недуги да вошки,
И пузырится в котле понемножку,
В серых тучах поминальное брашно,
Ничего теперь не больно, не страшно…

Ты случайности не встретишь на свете,
В снежном веянье зимы, в знойном лете,
И Создатель глину мял не напрасно,
Чёт и нечет — выбор вечный, всечасный…

Людям утренних часов не хватает,
Хоть рассвет — и мирозданья ровесник.
Цену времени они точно знают —
Только что поделать с синькой небесной?
С тем, что солнце накатилось колбаской,
Из сметаны не сбивается масло,
И песок могильный всё засыпает?

Людям утренних часов не хватает,
Людям утренних часов не хватает…

Когда осталось отрочество в прошлом,
И когда первый нежный пушок
Сбрил со щёк он рукой неумелой,
Довелось ему — только однажды —
Оказаться бок о бок с девицей, прекрасною видом.
Он в автобусе ехал, поближе к окну примостившись,
И вошла она, рядышком села,
Вся как будто хрустальная…
В город зима заявилась,
Но ромашкой и ландышем волосы девушки пахли,
Пахли пряно, призывно цветочной весенней поляной,
И успел он окно приоткрыть, чтобы дрожь и желания волны
Во плоти своей, в сердце унять, чтоб оно не сорвалось…
Этот запах цветочной поляны в другой аромат воплотился,
Стал он Божьего храма и монастыря благовоньем.

Стала плоть, и одежда его, и уста его благоуханны,
Он не брил бороды с той поры и, всходя на амвон
Этот запах свиданья минутного, нежно-духмяный,
Сохранял в дыме ладана, в свечном мерцании он…

Когда ты в любовном отказе,
То к зеркалу не подходи —
Увидишь одно безобразье —
Какой-то пришелец, поди!
Не вовремя, вовремя — эти
Понятия чужды любви,
Ты жалким паяцем на свете
Закончишь метанья свои,
Когда не познаешь любови,
И времени мощный орёл
Вонзит в тебя когти до крови —
Куда б ни бежал ты, ни брёл.
Бессильны и бесы мороза —
Влюбленных им не заковать,
Им сплетен гюрза — не угроза,
Им лучше на путь не вставать.
Они — триумфаторы страсти,
И завистью их не трави,
Но высшее всё-таки счастье
Стать князем, маэстро любви.

Девочка возраста спелого
С мальчиком-выпускником,
Сидя рядком,
Как грибочек с грибком,
Что на рассвете ты делала?

Прелесть пейзажа дворового,
Кипенье сил…
Не упросил,
Не улестил,
Хоть и был неистов,
И этот двойной портрет походил
На эскиз постимпрессионистов.

Любовь развела художества,
Цветов раскидала множество,
И Ангелам — Божьим слугам,
Известно, как любят друг друга,
Сидя рядком,
Как грибочек с грибком,
Девочка возраста спелого
С мальчиком-выпускником.

И пусть из окна в окно
Спрашивает сосед соседа,
«Где это видано, батоно,
Чтоб в школу ходили
С первым лучом рассвета?»

Но к облакам пробилась
Дрожь их телес, коснулась…
Школа любви открылась,
В сердце любовь проснулась.

И, словно света коконы,
Тихо сидят рядком
Девочка кареокая
С мальчиком-выпускником.

солдаты встают рано.
подтягивают голенища резиновых сапог.
щиплют себя за ладони.
садятся за расшатанные уродливые столы.
хлебают ожидание
из полных пустотой железных мисок.
это, конечно, не мороженое «крем-брюле»
и не рисовый плов с цукатами и изюмом.
там, за горизонтом, в далёком и придуманном городе
их женщины клюют рис…
и голодают.
наполняют тела падшими мечтами.
на улице, спокойно взявшись за руки, гуляют пары.
солдаты ложатся рано.
смыкают глаза и перекрывают ведущую к ним
тропинку.

если ночь за день устала — словно медсестра в больнице,
ни души вокруг, ты, стоя, копишь медь в глазах. без звука.
после — порванные бусы у дверей на половицах.
бусы словно как патроны пересчитываешь. мука.
после ну конечно снова, т. е. как обычно. пьяный.
после ну конечно снова, т. е. необычно. тяжко.
после на бок еле-еле. широко как будто. тянет.
после, забиваясь в угол, спишь опять стена за ляжкой.
если вдруг сегодня больше не. не вышло. и за хлебом
очередь вдруг растянулась. ветер подпирает двери.
в каждом миге засыпанья — ощущенье: рядом не был.
каждый проблеск пробужденья я с тобой уже не сверю.
если вдруг плечом заденут — мне придётся сбиться с шага,
если женщину бесчестить будешь у врага, над бездной,
снова для воспоминаний места не найдётся слабых,
после… ничего. лишь двери. будто ничего. исчезнешь.

их женщины встают поздно.
пудрят измученные бессонницей лица.
и избегают смотреть на себя в зеркало.
покрывают красным лаком сломанные ногти
и кушают рис
маленькими посеребрёнными ложками.
кушают… и голодают.
наполняют тела падшими мечтами.
а во вражеском лагере солдаты опускают головы вниз.
это, конечно, не молчаливое ожидание
и не рисовый плов с цукатами и изюмом.

их женщины ложатся поздно.

убьём наших детей.
тех, что выросли. и тех, что должны вырасти,
тех, что не смогли родиться
и даже не просили их рожать.
те, что успели родиться раньше —
уже состарились.
тех, которых мы узнавали по линиям ладоней,
которых мы не любили,
которых мы не ненавидели
и… даже любили.
которые обвинили нас в том, что не взошло солнце,
которые не могли ходить в школу,
которые не нашли пути,
не нашли своего уголка земли,
которые превратились в убийц,
превратились в воров,
превратились в блудниц.

побыстрее убьём своих детей!
проведём острым металлом по нежным шеям
и вздохнём с облегчением.
возьмём и вздохнём с облегчением!
вздохнём и полностью выдохнем:
ночной сон без сновидений,
беспричинную усталость…
словно топя в прошлом белые корабли,
словно склонив ресницы…
на той стороне бараки и курдянка
с прижатым к грязной груди младенцем,
она таскает с собой грусть, завёрнутую в пёстрые тряпки…
«Педро! Дональдо!
Дональдо, Педро, Педро»…
тащит. кричит.
«мы» же, ускоряя шаг,
идём домой
и с улыбкой приносим нашим детям
цветные дороги, смешавшиеся с бытовой мелочью.
так, словно жевательная резинка — это чужая родина,
так, словно это обжигающее озеро слёз и есть единственная родина,
заменившая некупленную жвачку,
родина, которая, скрывая своё прошлое,
никак не оставит нас в покое.