Евгений Клячкин - Песни

И громыхающий Роберт —
гражданственности пример,
сегодня как будто обмер,
как нет его в СССР.

Кто умные — те выжидают,
куда повернется и как.
И лишь дураки вылезают.
Вот я, например, дурак.

Но сколько же может ночью
все длиться и длиться ночь?
Михал Сергеич, уж очень
мне хочется вам помочь.

Рискуя впасть в передержку,
не зная, чей «банк», кто — «пас»,
не заручившись поддержкой
широких народных масс,

в холодном поту от страха —
я выплесну страх до дна,
поскольку зло — не абстрактно
и есть у него имена.

Хватит хныкать, нытики, —
пора точить перо!
Нету зон вне критики —
начнем с Политбюро.

Фамилии перебираешь,
поскрипывает кровать…
Раз ты их не выбираешь,
То им на тебя — плевать.

Сегодня как будто ясно
не всем наплевать, не всем.
И это отчасти прекрасно.
Но остальные — зачем?

А донкихотовым мельницам
три века — все нипочем.
И крутит, к примеру, Ельцина
какой-нибудь Лигачев.

А на шатровскую пьесу
три рвущихся с поводка
и яростно врущих профессора —
«уже» это или «пока»?

Так что же — вернемся в сказку?
В розовый паралич?
И с чьей это, кстати, подсказки?
Не с вашей, Егор Кузьмич?

(А в ответ на пение,
как и водится,
тихое шипение:
«Вседозволенность…»)

Не спорю — могу ошибаться,
не то и не так поднять.
Но где она, та информация,
чтоб правильно все понять?

Щербицкому орден ныне,
и вот интересно — за что?
За то, что на Украине
двойной и тройной застой?

Заслуга ль сделать похожей
Одессу, сдирая в кровь,
к примеру, на Запорожье
или на Днепропетровск?

Ведь города — как люди:
у каждого — свой аромат.
Чем больше их, разных, будет,
тем ясно — богаче страна.

Чернобыль, конечно, не тема —
уж это само собой…
Чернобыль — это система,
на Украине давшая сбой.

Ведь страшно же, если придется
и впредь рассуждать вот так:
с пожаром — авось обойдется,
а вот без отчета — никак.

Кунаев, Алиев, Рашидов —
где они? Нет как нет!
Уж ежели согрешили,
то надо держать ответ!
А славой себя убаюкивать
сумеет любой осел.
Если уж власть абсолютная —
и отвечай за все!

Не по вкусу эти вольности?
Прямо — бедствие?
Нет, не вседозволенность —
всеответственность.

Ну так что там — о желтой ромашке,
о минутной печали без слов,
о словах — как сухие бумажки,
о бумажках на спинах мостов,

о мостах — как сведенные руки,
о руках — как немые глаза,
о глазах — семафорах разлуки…
кто-то должен про это сказать.

О бумажных корабликах в море
и про девочек возле перил…
Будет буря… С ней слабый поспорит.
Сильный бурю — благословит.

Как румяные оладьи,
в небе облака.
Ветерок их нежно гладит,
треплет за бока.

Солнце маслит их лучами,
греет на огне.
Все в природе чрезвычайно
симпатично мне.

Гармоничные барашки
млеют на лугу.
И, естественно, ромашки
есть на берегу.

Там погадила корова —
здесь растет трава.
Это подтверждает снова:
жизнь — она права.

Сыто катят свои воды
реки в глубине.
Есть гармония в природе,
есть она во мне.

Ботиночки дырявые,
от сырости дрожу
и пальцами корявыми
узоры вывожу
о-о-о-ох! да на асфальте.

Тихонько дождик сыплется
за шиворот ко мне,
троллейбус не торопится,
а капли на спине
о-о-о-ох! уже согрелись.

Я сам себя баюкаю —
«Хорошенький ты мой,
нельзя же все с наукою,
шагал бы ты домой
о-о-о-ох! с одной из этих!»

Но с этой не получится,
а дома есть обед.
Но дома нет попутчицы,
а здесь обеда нет.
О-о-о-ох! как надоело!
Ох! пришел троллейбус.

«Как много тебе дано! —
она мне сказала так, —
что сколько ни взять — все равно —
для целого это пустяк.

А мне так мало дано, —
нельзя же все одному:
возьму хотя бы одно —
тебя у тебя возьму».

— А что ж тогда будет мне? —
«Чудак, тебе буду я!
Ты мой — это как во сне.
Как сон — это я твоя».

— И ты, значит, будешь мной?
А я тогда буду кем?
«Ах, глупый ты, глупый мой!
А ты тогда будешь всем!»

Вы думаете — слова?
Я был и землей, и травой,
и небом — пусть иногда, —
и только не был собой.

Ну что ты, олешек, ну маленький, что ты?
Лиловый зрачок настороженно жив,
и на отражениях крошечных сосен
мое отраженье пугливо дрожит.
Дрожат, упираясь, высокие ножки,
а нежные ноздри вбирают меня.
Не надо бояться, не надо, хороший, —
все это когда-то придется принять.

Придется поверить, безумно рискуя,
и в руки, которые могут дарить,
и в губы, которые только целуют.
А страх и желание — не разделить.

Что делать, малыш, мы похожи немного:
я тоже дикарь, непривычный к рукам,
мне тоже, себя донеся до порога,
последнего шага не сделать никак.

И словно решив: если хочет, пусть губит, —
как будто в полете над темной водой,
он вытянул тело, и влажные губы
покорно легли на сухую ладонь.

В восемь утра — торопливый набат.
Кофе кипит быстрее.
Блеклые пятна белых рубах
под загорелой шеей.

Небо спокойное, словно фон,
не оставляет тени.
Кто-то уверенно и рывком
будто очистил стены.