Игорь Шкляревский - Дозорная ветка. Стихи и переводы

Переберет весь день вчерашний,
обдаст прошедшею грозой,
так лист осенний, лист опавший
взлетает с треском над землей.

А может, просто у вокзала
в пустой дрожащей полутьме
всю жизнь свою пересказала
чужая женщина тебе…

Ярко горели сухие дрова.
Весело в небе свистела флюгарка.
Долго смотрела на пламя вдова,
в юности прачка, а после кухарка.

Медленно думала что-то свое,
давнее что-то в золе ворошила.
Честно работала, верно любила,
чисто стирала чужое белье.

Сполох стоял над спокойным лицом —
алые угли к огню подгребала,
молча движения тень повторяла.
Думал и я в эту ночь о своем…

Люблю протяжный стон гусей,
березы желтое отрепье
и поздней осени твоей
угрюмое великолепье!

Люблю, когда прозрачный лед
звенит, расколотый о сваи,
и с крыльев золото течет
на деревянные сараи.

А ночью ветер ледяной
солому кружит во вселенной.
И не поймешь, где звук живой,
где только отзвук незабвенный.

В такую ночь уже нельзя
всю душу выболтать растеньям.
Надежды, женщины, друзья —
все подвергается сомненьям.

Но ты — моя святая дрожь!
Где шум лесов, где вздох народа?
Где слезы матери, где дождь?
Где Родина, а где природа?

Плакучая, в лучах заката —
береза у военкомата!

В наш городок пришла весна,
а на стволе сыром и сером
опять слезятся имена,
оставленные в сорок первом.

Как будто бы за всех родных,
за всех, отчаянно любимых,
она оплакивает их —
бессмертных, но невозвратимых.

Вся в именах! И слава богу,
что на коре местечка нет
для тех, кто в девятнадцать лет
здесь собирается в дорогу.

Год 52-й
играет на трубе.
Поет над головой
в сиротской синеве.

Стена и двор пустой.
Мелькнул осенний лист.
В окне трубит отбой
детдомовский горнист.

Так журавли трубят,
когда в последний раз
внизу дубы горчат
и бредит желтый вяз.

И мы летим во сне.
Летим к себе домой
в сиротской синеве
над отчею землей.

Дрожал июнь, и ночью лунной,
травой холодною и длинной,
я шел к реке с тобою, юной,
совсем как в песне той старинной!

И был мой голос необычен,
когда отважился звенеть,
что каждый человек трагичен,
ведь каждый должен умереть.

И ты, как девочка босая,
слепца ведущая домой,
тревожных слов не понимая,
была тревогою самой…

Ночью птица возится в кустах,
не страшась посмертного забвенья.
И под сердцем шевелится страх —
я был мертв до своего рожденья…

Иволга, а может, козодой,—
одиноко, митусливо, дробно,
еле слышно шелестит лозой,
словно сердце торкается в ребра!

Я был мертв до своего рожденья,
но о тех непрожитых веках
не осталось даже сожаленья,
только птица возится в кустах.

Словно жизнь забытая моя
у оврага встретилась со мною.
И бежит в пространство луч огня,
с двух сторон зажатый темнотою.

Так редко дружат ум и красота,
что я тобой невольно очарован,
а для других давно уже устал,
а для других давно гордыней скован.

Я понял землю и сухую рожь
перед грозою, что уже нависла,
как будто ты навстречу мне идешь!
Так редко в мире нежность бескорыстна.

Должно быть, мир задуман был мудрей,
но в схему звезд проник расчет не точный,
я о бессмертии души твоей —
так редко ум свободен непорочный!

Я жил в лесах на 107-й версте.
И до утра на воле, на пределе
березы на твоем лице шумели!
Под шум берез я думал о тебе.

Под шум берез я думал о тебе.
Я вздрагивал — казалось, что светает.
Какой-то свет блуждает в темноте,
какой-то звук его сопровождает.

Кричали птицы, угасал костер,
а небосвод все ярче разгорался.
Я забывался, слушая простор,
но с именем твоим не расставался.

И от тебя в отчаянной дали
вдруг понял я, когда кричали птицы
и к звездам рвался хриплый крик возницы,
как нам немного надо для любви,

чтоб нас двоих в один и тот же миг
одно живое пламя озарило
и чувство синей вечности пронзило
насквозь, как этот журавлиный крик!..

Подул холодный, резкий, яркий
октябрь. И опустели парки.
И сразу обезлюдел пляж.
Теперь весь этот берег наш!
Пустует летняя эстрада —
вся в полумертвых мотыльках,
как будто в нотах и в словах,
вчера забытых впопыхах,
так ей и надо, так и надо!
Как весело сегодня мне —
опять за сценою фанерной
поток веселья эфемерный
околевает в синеве!
Как радостно — костры горят,
и пожирает дым забвенья
пустые жалкие сомненья
и горести, что напрокат.
Отбарабанили, умчали
флейтист, ударник и хохмач,
зато восторги и печали
вернулись! Радуйся и плачь.
И счастлив слух неутонченный,
и полон смысла небосвод,
когда с березы рупор черный
старинный вальс передает.
Опять и музыка и слово
живут единою семьей,
и общий смысл всего живого
в слезах встает перед тобой.

Тревожно мне в городе Минске,
как будто живу без прописки
и книгу мечтаю издать…
Тревожно, как будто опять
все заново мне начинать!
А помнишь, как было вначале?
Во тьме паровозы кричали,
на стройке костры полыхали,
гудела всю ночь магистраль.
А мода на грусть и печаль
тебя и меня миновала —
так искренне мы горевали
и так высоко ликовали
в той комнате, с окнами вдаль!

Я жил в глухом районе Минска
средь лая, хохота и визга,
среди старух и стариков,
и каждый вечер в семь часов
скрипел засов, скрипел засов!
Старуха ставни закрывала,
ключами ржавыми звеня.
Старуха солнце воровала
у солнцелюба, у меня!
Прекрасно и неуловимо,
как золотой плавник налима,
тонул закат во тьме кромешной,
тонул закат, всплывал рассвет,
но я не помню их, конечно,
их просто не было и нет.
Шестьсот рассветов и закатов
и каждый месяц треть зарплаты
заплачено за тот чердак,
за тот колодец неглубокий,
где сочинял один дурак
такие солнечные строки.
А в девять ставни открывала
старуха эта, ну и дрянь!
Как будто солнце даровала —
мол, полюбуйся, ну-ка, глянь…
Все краски, отблески и звуки,
как нищему, дарила мне.
Желаю сгинуть той старухе!
Желаю солнца всей земле!