Игорь Шкляревский - Дозорная ветка. Стихи и переводы

Отвратительны подачки!
И поэтому весной
так прекрасен грохот тачки
на разбитой мостовой.

О, горячий блеск монет.
В поле «юнкере» доломаем
и утильсырью — привет!
Все равно не унываем.

В небе сушится таранька,
а на плесе тол гремит.
Как на летчике кожанка,
сотня новая хрустит.

Ряд базарный закачался,
сыт и весел обормот.
Тот, кто в детстве настрадался,
в юности свое возьмет!

Инспектор, друг из рыбнадзора,
ты не спасешься от позора!
Уже смолою пахнут лодки,
а возле домика вдовы
опять язятники оглохли
от разгулявшейся воды!
Еще волнуют их разливы,
но этой гулкой воли власть
уже слабее, чем наживы
все возрастающая страсть.
Не зря с утра они хлопочут
и новый пробуют мотор,
над рыбнадзоровцем хохочут,
не пойман за руку — не вор!
Опасность дело окрыляет,
удача головы кружит.
Их только аммиак пугает,
их только нефть в реке страшит.

С Днепра на город плыл туман —
не одиночество, а мнимость,
и лишь окно вдали светилось,
там пел о жизни графоман.

Но, тяжкий груз взвалив на плечи,
увы, не знал он русской речи
и в сорок лет постичь не смог,
что вдох и выдох — это вздох.

И все же я его любил
за гордость, бедность и отвагу,
за то, что ночью выходил,
дрожа от сырости, к оврагу.

Он знал — при жизни славы нет,
и насмерть бился над сонетом.
На зависть истинным поэтам
он жил, как истинный поэт.

В городе ночью шумят листопады.
Воздух трещит за стеклянной стеной.
Я засыпаю, лечу под канаты и,
просыпаясь, трясу головой.
Тренер не спит — финалисты продули!
Лучшую «муху», как ветром, смахнули!
«Тяж» разучился удары держать.
Очень страдает. А мне наплевать.
Радостей жизнь для меня не избыла.
Что мне какой-то проигранный бой?
Вечером слава меня обделила,
утром уже окрылила любовь!
Юноши дуют в спортивные трубы.
Кружится мусор вчерашнего дня.
Листья летят. И в разбитые губы
рыжая Майя целует меня.

Подросток у тебя в подъезде,
как в утешительном заезде
на пятой, на седьмой воде,
когда на веслах одиночки
веселый догорает день
и машут жалкие платочки.
Он согласился быть десятым,
пятнадцатым или двадцатым
и никого не ревновать.
Сейчас, наверно, это в моде.
Принадлежу к другой породе —
звенящий воздух разорвать,
до крови ногти обломать,
быть первым или проиграть!

Проспал на охоту! Аж бросило в пот,
как будто проснулся однажды в субботу,
забыл, что ее подарили народу,
и вздрогнул — проспал на литейный завод.
И радостно вспомнил: суббота — свобода!
И вновь потекла золотая дремота —
веселые реки, вольеры, охота, удача…
И вдруг на охоту проспал.
Смотрел в потолок и себя утешал:
дождливая осень, плохая погода.
И вспомнил, что пуще неволи охота,
однако же, сладко я нынче поспал…
И вдруг засмеялся — ведь это свобода!

Полный неба холодного клен
резко сажей внизу обведен!
Это юность. Рабочий вагон…
И завод. И раздробленный сон,
словно льдина слепая налезла
на стальное ребро ледореза,
рассыпая оскольчатый звон.
Нам пора, позади перегон.
Спрыгнешь — брызги летят из оврага…
Это радость твоя, как собака,
с дрожью капли воды отряхнет,—
вспыхнет радуга!.. И расцветет,
зацепившись за угол барака.
Ты замрешь в полукружье огня,
в синих зарослях стружки фабричной…
Это небо от скуки приличной
охраняет тебя и меня!

Я мало ел и много думал.
Ты много ел и мало думал.
А в результате — как же так? —
ты — умница, а я — дурак!
Ты засмеешься — я заплачу!
Ты сбережешь, а я растрачу!
Ты помнишь — я уже забыл.
Ты знаешь — я уже не знаю.
Но если ты меня простил,
то я вовеки не прощаю.
Ты стар? Глаза твои устали
следить пронзительные стаи
несущихся куда-то птиц,
осенних листьев и страниц?
Тогда я молод, молод, молод,
люблю дорогу, спирт и холод,
весенний гай, грачиный грай!
Ты умираешь? Умирай!
Но поскорее выбирай.
Ты в рай? Тогда я в ад! Прощай!

Бессмысленно живут и умирают,
лишь на мгновенье где-то в глубине
осознают, безвольно ощущают,
что это все в каком-то вечном сне.

Похож на правду этот сон порою,
дождь прошумел, и выросла трава.
Блестит булыжник мокрый под луною.
Днем от забот кружится голова.

Все наяву — справляют дни рожденья,
шлют телеграммы, плачут, пьют, поют,
во сне ложатся и во сне встают,
а думают, что это пробужденье.

Боль перелетная, получужая
стала родной. А причина какая?

Американский серый журавль
весь уничтожен в долинах Гудзона.
«Некого брать под охрану закона»,—
как сообщает научный журнал.

Весь, от Гудзона и до Айовы,
начисто выбит трубач бестолковый.

Трезвость крылатую косит породу.
Трезвое племя на землю пришло.
Душат свободу и грабят природу
и процветают потомкам назло!

На родине моей уже скрипят паромы,
а у тебя в глазах все тот же синий лед.
…Геологов спасли! Поднялся вертолет,
и диктор передал, что все они здоровы.

У острова Аскольд столкнулись корабли,
в борьбе отчаянной был день кошмарный
прожит.
Сегодня рыбаки на помощь им пришли.
А я люблю тебя — никто мне не поможет!

На круче дом двумя рядами вязов
и проволокой ржавой опоясан.
Торгаш собаку кормит колбасой.
Сегодня — праздник! Всюду пир горой
и слава русская, что смешана с печалью,
сиротством, болью, кровью и золой.
Развалины пугают синевой
и обгорелой рельсовою сталью.
А на базаре нищие хохочут.
Народ толпится у торговых точек.
Летит музыка в небо из пивной.
Ликует грач, от солнца голубой.
На всей земле покончено с войной.
Друг повернулся к домику спиной.
Скрипит зубами и журчит слюной.
И говорит: — Пойдем отсюда к нашим.
Старик собаку кормит колбасой.
Но мы об этом бедным не расскажем.

Пылают буки, грабы, клены.
Летят во Францию вороны.
Их ждут парижские помойки,
размолвки, буйные попойки,
каналы, стоки, клейзаводы
и елисейские восходы.
И вот метут по небу кроны.
И крылья синие шумят.
Седые львовские вороны,
зачем они туда летят?
Какая в жизни перемена?
Один чудак, поклонник Брема,
печальных птиц окольцевал
и мне однажды рассказал,
что по следам Наполеона —
покоя юность не дает —
летят во Францию вороны
и там зимуют каждый год.
И вот летит над миром стая,
кружит и каркает в полях,
тем, кто забыл, напоминая
об исторических путях!