Михаил Мазель - Штрихами по воде наискосок

За облака.
Всегда за облака
(пусть визуально – кромкою осоки).
Небрежные, но твердые мазки.
Следящие к катарсису близки.
Проходит цапля…
Скажете – пустяк.

Примерно так.

Примерно так: из звуков и песка
на первый взгляд фривольным пересказом,
взволнованным движеньем плавников,
твоей печали тайных двойников.
И нету ни побед, ни поражений.
Штрихами по воде наискосок
река рисует цапли отраженье,
да с неба снова снег или песок.

Какая глупость быть на волосок
от осознанья.
Цапля вновь уходит?

Но что тогда мелькает?
Тут. И там.
Порой помногу раз
одновременно,
как девушка в видениях твоих.

Волнующий осоку ветер стих.
А ты всё ждёшь, когда она качнется
за ночь до объяснения в любви,
за ноту до рождения сонаты,
и всплеск до лицезренья наготы.
За век поднятие до смены «Вы» на «ты».
За тремор до секундного тик – так.
Примерно так.

Я средь знакомых слыву оптимистом,
с юности всех приучаю к улыбке.
Светловолосая муза… искристым
взгляд мне твой кажется. Точно не зыбким.

Светловолосая муза печали,
что тебе наши беззвучные слёзы?
Ты обо мне на углах не кричала.
Я о тебе не писал даже прозой.

Так почему твоих глаз бирюзовых
нет… вдруг почувствую тайную ласку.
Я не стремлюсь быть почётным призёром,
не придаю наши встречи огласке.

Так для чего ты за мною по свету
следуешь, чувство вины сберегая.
Стан твой, обтянутый мягким вельветом,
в бездну меня без протеста ввергает.

Светловолосая муза печали,
я в тебя прочно наивно влюбился.
Я без тебя свои строки не чаю.
Я не сличаю. Я словно напился.

Бережно плеч твоих хрупких коснулся.
С шелестом ветра ты снова исчезла.
Мальчик, похоже, опять улыбнулся.
Кто-то взмахнул в тишине своим жезлом.

А вы когда-нибудь швыряли
лампочки о стены подъезда,
без мыслей и без подтекста,
без задних… прозренья на грани?
Ранимость не может быть ранней,
Как Аней не может быть Рая.
Обида от чпока сгорает.
Осколки врезаются в память,
как лампочки взорванной пламя.

Вы били бутылки о стены
московских облезлых котельных?
Спускали к трамваям запруды
по склону из лужи извечной,
вагоновожатым переча?

Вы лазили в форме на стройку
к прорабам суровым и строгим?
Вы жгли на помойках диваны?
Тогда вы знавали нирвану
хмельного московского детства.
(Его уже нет по соседству.
Иным наливаются гроздья…)
Ранимость не может быть поздней.

Вы бегали в марте по пруду?
Тот треск я вовек не забуду.
(Вот льда или наста?.. Неважно.)
Ранимость случилась однажды.
Лежат на ранимости льдины.
Там Олей не может стать Дина,
и многое сделаться явным.
Ранимость, как детство, реальна.
Ранимость, как детство, наивна.

Её воплощения – дивны.

Но Верой становится Надя.
Порою на час. Когда – на день.

И каждую кличу я Любой.

Ранимость не может стать грубой.
Она нас толкает по свету.
Ни звука, ни вкуса, ни цвета.
Стихов не покажется мало.

Я Галю боюсь назвать Аллой.
Моргает звезда в поднебесье
припевом сложившейся песни.

* * *

А вас когда-нибудь били
по челюсти? Без причины.
Вы чувствовали себя дурачиной,
зная, что правда Ваша?
Хоть Ликой не станет Наташа
печалиться глупо… и блёкло,
как, впрочем, слоняться по стёклам.

Обида бывает прогорклой.
Смердит как болото неправда.
Но больше других тебе надо.
Под солнцем палящим незримо.

Ты ждёшь, как спасенья, ранимость.

Странный город, которому нет объясненья,
что, впрочем, не новость.
Дом находит на дом, мысль на мысль,
как этаж на этаж.
Вырастает из камня.
С ним следом вздымается робость.
И на фоне него эти строчки сплошной эпатаж.

Странный город.
Он манит и гонит любым перекрёстком.
Недоступный ни чувству, ни разуму. Близок и чужд.
И матерый поэт здесь не больше,
чем просто подросток.
И в любую погоду в нём нету ни пыли, ни луж.

Странный город. Родной и безликий.
Прекрасный и серый.
(Как твоё непрестанно живущее в поиске «я».)
Эти улицы можно черпать только полною мерой.
Здесь тебя отыскать не сложней,
чем в реке пескаря.

Странный город: такой многоликий
и в этом единый.
Город-псалм. Манускрипт.
Город-притча. Поэма. Талмуд.
Как этаж на этаж, наползают ростки на седины.
Ты блуждаешь по окнам в надежде,
что вдруг да поймут.

Когда душе темно и неуютно
и целый мир покажется толпой,
закрой глаза, представь журчанье лютни
с гитарою… И пусть наперебой
тебя терзают лапки чьих-то вздохов
и занавески дышат и дрожат.
Пусть новый путь, воссозданный по крохам,
не пробудит желанье убежать.

Когда душе темно и неуютно —
то знак, что надо снова стать сильней.
Крупинками дождя текут минуты,
струной гитарной лопнув на стене.
А в зеркале мелькнёт не то виденье,
не то ты сам: прозревший и немой.
«Я снова здесь, по твоему хотенью.
Разжмурься и лицо скорей умой…»

Когда опять не найдены ответы
из бездны, называющейся «я»,
взмывают светлячки навстречу ветру
и кто-то рядом шепчет «я – твоя».
И снова лица. Лица, как минуты.
Ты где?… В ответ – неуловимый взгляд.
И не могу сказать, что неуютно.
Лишь занавески мерно шелестят.

У поэта (по идее) должна быть женщина.
Не будем поминать её имя всуе.
Морщинка метнётся под чёлкой трещиной.
Воображение – её подрисует.

Не то чтобы я предлагал поэтам влюбляться,
терять, страдая неопределенностью.
Смеяться и плакать – забава паяцев.
Паяц ли поэт? Возможно, не полностью.