Владимир Ильичев (Сквер) - Аметистовые Грозы

Никто из них не ведает
её полночных тайн,
её привычки вредные —
не тема для прайм-тайм.
Но всем, вокруг вертящимся,
довольно и того,
что видно в ней, светящейся —
не важно, от чего.

Среди твоих поклонников
одна планетка – я,
мечтатель с подоконника,
приятель воробья.
Не знаю, как там прочие —
я, как Земля, живой…
И днём, и ближе к ночи я
с тобой, с тобой и твой.

Ко мне Луна всё клеится,
и звёзд я вижу… тьму.
А мне во тьму не верится.
Луна – моя Му-Му.
Планетка по инерции
летит вокруг Звезды…
Гори! Не надо сердца мне,
в моём – и так есть ты.

Сколько раз я впишу эту правду: «краса»,
«красота», «ты красуня», «красивая» —
в многотомник практических тем, в небеса,
копошась на земле со штативами?

Сколько раз я солгу на предмет облаков —
дескать, лёгкие? Нет же, тяжёлые…
Сколько раз я пополню войска дураков,
отчисляясь научными школами?

Сколько раз проведу параллель дурака —
к тонкой линии солнечной вечности
и, кляня благодарно графин кабака,
излохмачусь о дно этой нечисти?

Ты представь себе небо. И нет облаков,
нет ни солнца, ни дальше – созвездия…
Уползёт из-под ног и земля дураков.
Не ругай меня, юная бестия.

Не ругай, что принёс многотомник тебе
со стекляшками, с крошкой графинною.
Я не так безнадёжен, в строке, и в стекле,
если горы встают – над равниною.

Иногда я готовлю сейтан —
и названия новым цветам,
да такие, что сам не упомню,
проще сотню сверхновых назвать…

Иногда я оладьи пеку —
и надежды, в их первом соку,
и тогда (иногда) – не огромна
неудач копьеносная рать.

Иногда я шинкую салат —
равнодушно, как Понтий Пилат,
иногда – как довольный ребенок
и, возможно (возможно), как ты…

Вот. Примерно такие дела.
Кулинарный талант я, мутант
в поле супер-еды из картонок,
где обычные вянут цветы.

Что ты раскрылась, дорожная сумка?
Некуда ехать. Я встал – чтобы лечь.
Сумка, мы стёртые части рисунка.
Там – щит и меч. Или щит. Или меч.

Как тебе нравится эта диада
с неким подобием смысла – в щите?
Вот и меня на рисунке не надо.
Техника чуждая. Краски не те.

Можно поехать к родным и неблизким —
чтобы услышать, что я дезертир.
Можно к соратникам в области виски —
если нарыть номера их квартир.

Можно найти партизанских подружек,
пару составов пустить под откос.
Но… Буратино, бегущий от пушек —
должен беречь от винтовок свой нос.

Я проиграл все возможные войны.
В мире – осталась одна буква «А».
Те, кто за ней – хороши и спокойны.
Пусть на корню задохнётся война.

Раз неминуемо есть в алфавите
острая «М» и широкая «Щ» —
буковку «А» пусть никто не обидит,
пусть ей хватает щита и меча.

Стой, где стоится, дорожная сумка.
Стой, мы не едем. Ты лучше поспи.
Я разделю с тобой сны недоумка.
Там топоры – за любовь, за Нарспи.

Как тебе нравится эта идея
с неким подобием смысла – в борьбе?
Некуда ехать. Мне вспомнить бы – где я.
Стой, сумка. Стой, как стоится тебе.

Светилу не нужно ответных лучей.
Но, судя по тени – я разве ничей?
У тени мой контур и – небо тепла,
какой бы холодной она не была.

Ночь ночи не просит, ни в дар, ни взаймы,
но выйду я в ночь – и получится «мы»,
никто не увидит меня под крылом,
а мы будем рядом… тогда, и потом.

Потом – это утро, потом – это день,
озябшее небо, и тёплая тень,
за вечером полночь… и тайна крыла,
какой бы кромешной она не была.

Если новости – хлам,
если некуда жить,
и мечты не болят,
словно сам отболел —

то со мной пополам
делит яркую нить
твой пронзительный взгляд
через фотоприцел.

Ты смотри так всегда,
ты смотри так на всех,
ты смотри так на всё,
ты смотри – и пронзай,

и любая мечта —
задрожит, заболев,
заскулит, заснуёт…
Доживёт до конца.