Владимир Ильичев (Сквер) - Аметистовые Грозы

Как хочется забацать
цветущую строку…
Тебе сегодня – двадцать!
Судьба мне, дураку —
с утра искриться датой
в твоём календаре,
и с ночью непочатой
в своей тужить норе.

Как хочется с печалью —
начать гитарный бой…
Потом, блестя медалью,
быть встреченным тобой.
Потом по Зафевралью
помчать с тобой в поля,
с лазурной слиться далью,
тандемом в ней руля.

Но силы инструмента —
на фронте Шевчука,
он дважды Ю, легенда,
а я… три тчк.
Как хочется заплакать,
сейчас, вот здесь, в углу,
заквасить, и заквакать —
в надежде на стрелу.

Стрелу чужой принцессы,
которой – двадцать лет,
и все велоэкспрессы —
101-ый килобред.

С двадцаточкой, принцесса!
Я выпью. За тебя.
Немножко. Для компресса
на чувство… жития.
С двадцаточкой, Анетта!
Искрю, из уголка.
Будь счастлива! Как эта
цветущая строка.

Молчание – золото.
А золото – очень тяжёлый металл.
Сегодня так холодно.
Февраль так богато меня пропитал.

Дышать получается.
Сквозь золото можно и нужно дышать.
Усталость – молчальница
для пепельных гор после пачки стишат.

В сознании согнуто
желание глотку взлохматить в ночи…
Молчание – золото.
Молчи, нелегальный мой прииск, молчи.

Мне много-много лет. И я любил…
И всех, кого любил – когда-то бросил…
Но как бы я тебя, скажи, открыл —
когда б не та надорванная осень?

Когда б не те гулящие лета?
Когда б не тот задор – конечно, глупый?
Не смею отвлекать… Ты занята.
Усну… читая сомкнутые губы.

Витиевато выражаясь
(как предпочёл и предпочту) —
ушёл я в минус, умножаясь
на плюсотворную мечту.

И у меня одно осталось:
надежда – каменнее львов —
на недосчитанную малость,
на разделённую любовь…

Но я ужасный математик,
а ты – психолог (лучше всех).
И только сны… мне понимать их
искомой суммой наших вех?

А львы сидят у входа в Числа,
невозмутимы и белы.
Над нами действие зависло,
а им – спокойно… ибо – львы.

Устали небо на руках
держать атланты,
ушли, земное обругав,
ушли от мантры,
нашитой наспех там и тут
поверх молитвы.
Они обратно не придут.
Нет, не обидны,
законны – глыбы-облака
на годы фантов.
Но… на твоих уже руках
дела атлантов.
Стоишь, босая, на песке,
и небо держишь,
воссоздавая в лампе свет —
в перегоревшей,
мне показалось, навсегда:
привычно это.
Но почудеснее – звезда
дневного света.
Как много воздуха, воды,
песка… под небом,
и облака тобой горды
на сине-белом.
Кометной ниткой о тебе —
на чёрно-звёздном
строчит идеи кутюрье
для бренда «Космо».

Не буду больше нервничать,
не буду больше ёрничать,
не буду больше умничать
по поводу пустот,

каких полно теперича
в глазах грязнух и дворничих,
от Мышкина до Углича —
путём наоборот.

Тебе – моё внимание,
тебе – мои умения,
тебе – моя гармония
стучащего движка.

Ты типа наркомании,
но круче, ох… (с позволения),
ещё потустороннее
для бедного торчка.

Я сильно буду нервничать,
я нервно буду ёрничать
и умничать-безумничать —
едва теряя н а с .

Куда мне деться, девочка?
Вся жизнь – как этот вторничек.
Читаю руны… рунища
в составе дозы глаз.

Скажите мне, Анна, хоть слово ещё.
Не надо распахнутых – настежь – дверей.
От Вашей улыбки уже горячо,
от Вашего смайла, так будет верней.

Ужель так и будет? В ладони ответ —
линованным счастьем, неумной судьбой.
В ладони весь мир! А ладони в ней нет
и, стало быть, миру синоним – запой.

Запой же, БГ, разольём без дробей!
Нет, милая Анна, не Вам я, не Вам.
Курсором беру то левей, то правей,
но всюду – построенный Вами фигвам.

А впрочем, какой Вы строитель пока…
Я сам понастроил – свободы, и стен,
никак не допрыгну до кнопки звонка,
условного стука не помня совсем.

Вы слышали шорох. Спросили «кто там?» —
с улыбкой, и я переплавился в ней
из ягоды волка в полезный вольфрам,
условно полезный – так будет верней.

Теперь у фигвама подъезд освещён.
А я и в прихожей бы Вам посветил.
Скажите мне, Анна, хоть слово ещё,
пока меня бомж не сменял на метил.

Таким бывает… приворот.
Вполне. Но ты не ворожила,
верней всего – наоборот,
я для тебя – дурак Страшила,
и ты меня отворотить
быстрейшим способом готова.
Хотя уместнее сравнить
меня с героем из другого
произведения… Я Волк,
и я люблю жену Наф-Нафа…
Такой сумбурный рэп-н-ролл.
Такой скелет по центру шкафа.
Такой отвязный таракан
по голове моей гуляет:
я всеми лапами в капкан —
а он по сказкам промышляет,
я по трубе – и в кипяток,
а он стихи в контакте пишет,
всё безнадёжней мой видок —
а он геройски мышью движет…
Прости, что я тебя сравнил
с какой-то хрюшкой. Хохма, шутка.
Но я опять поюморил —
а без тебя мне плохо, жутко.
И я обязан привыкать
к плохой и жуткой атмосфере.
Ведь мне тебя не отыскать.
Что остаётся? В сказки верить.
Другое дело, что во мне —
боезапас наивной веры,
а на своей тук-тук-волне —
я таракан для атмосферы.
Усы мои – тоски длинней,
пускай во мне стрела и шило…
Какая бяка (орден ей!)
меня к тебе приворожила?

Ты река. Ты река Оригами,
ты стихия бумажных фигур
с чуть заметными мне берегами,
на одном я скажу: «Перекур»,

на другом – перестану возиться
и найду там, Бог даст, упокой,
а пока мой небесный возница
рассекает над белой рекой.

Я в карете шурую руками,
даже если трясёт и темно,
Наполняю тебя, Оригами,
что сложил – отправляя в окно.

Я обрезался краем бумаги,
угадай приблизительно – где…
Кровь коснется придуманной влаги,
и в живой растворится воде.