Дмитрий Щедровицкий - Стихотворения и поэмы

И вдруг он увидел старушек – они
Одна у другой отнимали бутылки,
Валявшиеся, куда ни взгляни,
Ругаясь до самозабвения пылко.

И всё же прервать не могли тишины:
Крутой колокольни колонки и дверцы –
Как тайна безропотно-нищей страны,
До дня отомщенья хранимая в сердце.

…И день воссиял. Он поднялся – и шёл,
Проулком, землёю и небом довольный.
Был издали виден ему хорошо
Сверкавший на башне рассвет колокольный.

В огромном, начала века,
Доме в траурной раме,
В каком, быть может, Ревекка
Жила когда-то в Харране,

Во тьме, в ноль часов с минутой –
А время хлопьями валит –
Один ледяной, неуютный,
Лепной балкон оживает:

Человек открывается ночи
И смотрит на шаткие звёзды,
И всё, чем он был озабочен,
Облетает морозно и просто,

Но холод в душе остаётся.
Он видит случайно меня –
Напротив. И непрочно смеётся,
Перебирая ужасы дня,

Смеётся громко, как маленький,
За ним окно – как свеча.
И хочется взять его на руки –
И как ребёнка качать…

…И время, пойманное в клетку
Просветов меж ветвей древесных,
Поёт по-грустному и редко
Обрывки песен неизвестных –

То звуков разноречье зимних,
То жарких листьев стрекотанье,
То память в непробудных ливнях
Бежит от перезревшей тайны.

Но влажный вкус её малинный
И вспоминается, и манит,
И возвращаешься с Неглинной –
Насквозь – вечерними домами,

А в них стирают и рисуют,
Растят детей и орхидеи
И видят улицу косую
Из окон древней Иудеи.

А ты идёшь – тебя не знают
Ни зеркала, ни коридоры,
Но время – лестница сквозная
В наш мир высокий и бредовый.

Ты – в нем опять. И только сзади –
Обрывки скорбных разговоров,
И вздохов чистые тетради,
И страха бархатного ворох…

А толпы крапивы темноголовой,
Когда затменья сок поднесут, –
Ужели спросят о каждом слове,
Замкнув сады на последний суд?

Ужели припомнят, как звали молча,
В навершье полдня на слух светясь,
И как образумить пытались ночью,
Приникнув к стёклам закрытых глаз?

Куда бежать, если трижды спросят,
Как скрыться меж стеблями лет, когда
И листьями бьются, и их уносит,
Белея, тлеющая вода?..

Двор. Дерево едино и темно –
Нерасчленённый хор, в нём каждый лист – как птица.
Но зажжены огни – уже пришли за мной,
Мне в прошлое пора к ушедшим воротиться.

У вас темно дышать, а я хотел пройтись.
Здесь окна вечеров объёмны, словно клети,
В них Дерево Добра рассыпалось на птиц,
И каждая поёт – одна на целом свете.

Не смели подойти, росли вдали, как дым,
Но, подкатив звезду, в ней замерли. – Я еду!
Там затихает плач. Там с будущим одним,
Как с братом по утрам, о снах ведёшь беседу.

И ты во сне бежал – и двинуться не мог,
Как загнанный олень, запутавшийся в чаще.
Кровавый пот секунд, сочившийся на мох,
Был поднесён тебе в твоей горчайшей чаше.

Пригубил ты – и лёг. И в этот самый миг
Звучащие тела мелькнули меж стволами –
И всё заполнил свет. И он вмещался в них,
Но был превыше их, как лик в картинной раме.

И ты забыл про смерть. Под греблю грубых рук,
Сияя, голос плыл. Ты вспомнил, как Ревекка
С корицей пряною смешала горький лук,
Уча Иакова. Тебе открылись вдруг
Безумье, нищета и слава человека.

Я мудреца спросил:
– Зачем на свете зло?
Он из последних сил,
Ступая тяжело,

Развёл костёр. И вдруг
Над ним, средь пустоты –
Лучистых кисти рук
И музыки персты.

Но если бы не дым,
Не копоть от костра –
Мне был бы луч незрим
И радуги игра…

Я в беспокойстве, но найду покой,
Едва лицо твое вблизи увижу,
Иль в трёх шагах, иль даже за рекой,
Иль пусть во сне, но мне хотелось – ближе…

Я безнадёжен. Но надежда есть –
Что смертный слух слова твои уловит,
Иль о тебе дойдёт глухая весть,
Иль тень её коснётся изголовья.

Я умираю. Но ещё живу –
Лишь запахом, почти неуловимым,
Твоих волос, упавших на траву,
Тянущуюся к нисходящим ивам.

Словно пловец, увлечён ледяною струёй
И не имеющий сил на движенье иное,
Слушаю речь и глухие осколки её
Чувствую в страхе – прилипшею к ветру спиною.

Но в ураганный, глухой, нарастающий гул
Вдруг занесённой души отворяется дверца:
Слог одинокий, застывший в девятом кругу,
Вырваться хочет… Всё жарче и жарче на сердце.

Златая цепь причин и следствий
Порваться может, словно в детстве,
Но вновь сомкнётся, став длинней, –
И крест окажется на ней.

Бывают улицы мрачнее,
Чем птицы в склепах у Линнея,
Бывает, улица вспорхнёт –
И засвистит, как зяблик синий,
А ветер – в такт, совсем без нот,
На многолюдном клавесине.

А кто родился на земле –
Пусть галкой рядом с водостоком –
Тому намного веселей,
Чем волнам в море одиноком:

Распахнутый, молящий глаз
Средь слепоты стоокой мрака,
И редко-редко водолаз
Смахнёт слезу с больного зрака.

И остаётся только лес –
Он души сломленные чинит,
Кружа меж годовых колец,
Не вспоминая о кончине.

Допишешь полночью крутой
Жизнь до последней запятой –
И с прошлым будущее свяжешь…
Но это – вовсе не про то.
О главном – ничего не скажешь.

С растущими крыльями белыми –
И сам, словно птица, бел –
Висит, оперенный стрелами,
Мишенью для новых стрел.

…И глина с тяжёлым телом
Сольётся. А что ему?
– Весь белый. Такому белому
Уже не упасть во тьму.

Такому – не оступиться…
И ночь земли напролёт
Под черным куполом птица
О муках любви поёт…

Это было незадолго перед смертью:
Осень сыпала секунды, словно гравий,
Пах бульвар позеленелой медью,
Были сны яснее всякой яви.

Тротуары становились шире
От цветов – никто не думал брать их,
Слишком неестественно спешили
Модницы в чрезмерно длинных платьях.